"Воин ты света или не воин света?" (с)
Немножко про Пересвета. х) То, что так и не стало настоящим фиком, но хочет жить. Зарисовочки. Мало и странно. 
читать дальше
На закате плач взвился к небу – безутешный, какого степь давно не слышала. И не вплести было в плач древних песен – не вымолить у богов пощады для ушедших. Кто от горя слов не помнил, а кто и вовсе для вечных и безжалостных, что не сохранили, не уберегли, отвернулись в горький миг, молитвы пожалел.
На закате заплакали, на рассвете смолкли, и остались только дым, прах и тишина.
Так и стояли, замотав лица тряпками, чтобы не ели глаза тлеющие костры: все вместе, старики и дети, отцы и матери, и смотрели на злато, что сочилось сквозь тучи, как вода сочится сквозь пересохшую землю. Свет не чувствовал, где он, а где остальные, какая капля горя – его, а какая – матери или сестры, и только когда кто-то прошептал, стаскивая с головы тряпье, то заветное, чего ждали и жаждали – «боги подскажут, чему теперь быть» – он встрепенулся и заморгал. Сухими глазами. Поймал взгляд матери – почти умоляющий, «молчи, прошу тебя», но во рту уже горчило от злых слов, и глотать их не хотелось.
– Боги славно позабавились. – Пересвет отступил назад, словно толкнули. Слишком многие обернулись и уставились, сначала как на диковинку какую, потом – как на неразумного. – Потешились, поигрались, подивились, как мы выше трав степных скачем, а поделать нечего, ни силы нет, ни разумения. – И словно лопнуло что-то внутри: – Нарадоваться не могут! Чудо какая жатва!
Кто-то коснулся левой руки, кто-то сжал правую, но лица вдруг перестали узнаваться, а прикосновения – казаться лаской. «Пустите», – рыкнул он и рванулся, словно полевка из когтей хищной птицы.
Под ногами зашуршала степь, маня несчитанными тропами, тихая, сытая дымом и плачем. Пересвет не оглядывался – без толку, все равно жаркая пелена на глазах.
Да и вернется он скоро – побродит немного, по ветру злые мысли развеет и воротится – к мальчику, что один остался, к матери с сестрой.
К Радомиру.
*
…протянутая к пологу рука на мгновение замирает, а сердце пропускает удар. То ли духи шутят, то ли безумие за плечом стоит, но голоса слышатся как наяву. Услышал бы первый раз сейчас – ворвался бы в шатер и метался бы, как гадюкой ужаленный: где, где?.. Но голоса с ночи гуляют по степи – то среди трав шелестящих прошепчут, то в треске костра послышится тихий смех. Сердце еще сжимается, но веры ему уже нет.
Пересвет не ждет, пока наваждение сгинет, а распахивает полог и входит внутрь. Сразу же навстречу – пряный запах, влажное тепло, словно что-то кипело недавно, и два взгляда. В одном – уже тающая тревога, а в другом – покорное отчаяние, какое увидишь у больного детеныша, которого мать с потомством оставили умирать.
Голоса смолкают – те голоса.
Миша сидит у стены – там, где несколько ночей спали все четверо и где красовался обычно ворох цветастых одеял, а теперь устроена одна аккуратная постель. Устроена, конечно, руками Радомира. И его же руками заварено в глиняной плошке что-то сладко пахнущее, что он сейчас помешивает, хмуро поглядывая на ребенка: видно, собирается напоить его этим непонятным варевом и прикидывает, ожидать ли брыканий.
– Что это у тебя? – Свет улыбается грустно и через силу. Подходит ближе, нависает над плошкой. – Выглядит той еще гадостью.
– Это для крепкого сна. – Радомир и бровью не ведет. – Пригодится… кое-кому. Если только кое-кто не намерен истязать себя бессонницей, пока не сведет в могилу.
– Откуда у тебя…
– Твоя сестра. – И где-то над ухом едва слышный смешок: – Не отравлю, не бойся.
Свет озадаченно качает головой. Ну, а чего ему-то бояться? а то он не знает, что у Радомира на сердце зла не было и нет! Степь зла не терпит – выжигает, и тому в подтверждение давеча тек дым ручьями по траве. Словно из перевернутой плошки: выскользнула из рук да опрокинулась – ловкости не хватило поймать, и у каждого теперь на рукаве по красному пятну.
У кого и по три.
Тьфу ты. Ветер бьется в пологе шатра, смеясь. Миша ежится и проводит по лицу рукой – как паутинку приставшую снимает. Наваждения, видно, и по нему всласть топчутся, лезут в уши живыми шепотками, слившимися с один, и живым дыханием скользят по лицу. И ничем эту дрянь не выгонишь, никакими травами-заговорами.
Радуйся – и сгинет.
Значит, им придется еще потерпеть…
Свет усаживается на пол и вдыхает насколько может глубоко. В шатре тихо, в шатре тепло, в шатре – сухие травы, прирученная степь. Миша встряхивается и ясными глазами смотрит на Радомира – с опаской, но долго и ровно. Ложка стучит о донышко, мешая сладкое густое варево.
…совсем немного.
читать дальше
На закате плач взвился к небу – безутешный, какого степь давно не слышала. И не вплести было в плач древних песен – не вымолить у богов пощады для ушедших. Кто от горя слов не помнил, а кто и вовсе для вечных и безжалостных, что не сохранили, не уберегли, отвернулись в горький миг, молитвы пожалел.
На закате заплакали, на рассвете смолкли, и остались только дым, прах и тишина.
Так и стояли, замотав лица тряпками, чтобы не ели глаза тлеющие костры: все вместе, старики и дети, отцы и матери, и смотрели на злато, что сочилось сквозь тучи, как вода сочится сквозь пересохшую землю. Свет не чувствовал, где он, а где остальные, какая капля горя – его, а какая – матери или сестры, и только когда кто-то прошептал, стаскивая с головы тряпье, то заветное, чего ждали и жаждали – «боги подскажут, чему теперь быть» – он встрепенулся и заморгал. Сухими глазами. Поймал взгляд матери – почти умоляющий, «молчи, прошу тебя», но во рту уже горчило от злых слов, и глотать их не хотелось.
– Боги славно позабавились. – Пересвет отступил назад, словно толкнули. Слишком многие обернулись и уставились, сначала как на диковинку какую, потом – как на неразумного. – Потешились, поигрались, подивились, как мы выше трав степных скачем, а поделать нечего, ни силы нет, ни разумения. – И словно лопнуло что-то внутри: – Нарадоваться не могут! Чудо какая жатва!
Кто-то коснулся левой руки, кто-то сжал правую, но лица вдруг перестали узнаваться, а прикосновения – казаться лаской. «Пустите», – рыкнул он и рванулся, словно полевка из когтей хищной птицы.
Под ногами зашуршала степь, маня несчитанными тропами, тихая, сытая дымом и плачем. Пересвет не оглядывался – без толку, все равно жаркая пелена на глазах.
Да и вернется он скоро – побродит немного, по ветру злые мысли развеет и воротится – к мальчику, что один остался, к матери с сестрой.
К Радомиру.
*
…протянутая к пологу рука на мгновение замирает, а сердце пропускает удар. То ли духи шутят, то ли безумие за плечом стоит, но голоса слышатся как наяву. Услышал бы первый раз сейчас – ворвался бы в шатер и метался бы, как гадюкой ужаленный: где, где?.. Но голоса с ночи гуляют по степи – то среди трав шелестящих прошепчут, то в треске костра послышится тихий смех. Сердце еще сжимается, но веры ему уже нет.
Пересвет не ждет, пока наваждение сгинет, а распахивает полог и входит внутрь. Сразу же навстречу – пряный запах, влажное тепло, словно что-то кипело недавно, и два взгляда. В одном – уже тающая тревога, а в другом – покорное отчаяние, какое увидишь у больного детеныша, которого мать с потомством оставили умирать.
Голоса смолкают – те голоса.
Миша сидит у стены – там, где несколько ночей спали все четверо и где красовался обычно ворох цветастых одеял, а теперь устроена одна аккуратная постель. Устроена, конечно, руками Радомира. И его же руками заварено в глиняной плошке что-то сладко пахнущее, что он сейчас помешивает, хмуро поглядывая на ребенка: видно, собирается напоить его этим непонятным варевом и прикидывает, ожидать ли брыканий.
– Что это у тебя? – Свет улыбается грустно и через силу. Подходит ближе, нависает над плошкой. – Выглядит той еще гадостью.
– Это для крепкого сна. – Радомир и бровью не ведет. – Пригодится… кое-кому. Если только кое-кто не намерен истязать себя бессонницей, пока не сведет в могилу.
– Откуда у тебя…
– Твоя сестра. – И где-то над ухом едва слышный смешок: – Не отравлю, не бойся.
Свет озадаченно качает головой. Ну, а чего ему-то бояться? а то он не знает, что у Радомира на сердце зла не было и нет! Степь зла не терпит – выжигает, и тому в подтверждение давеча тек дым ручьями по траве. Словно из перевернутой плошки: выскользнула из рук да опрокинулась – ловкости не хватило поймать, и у каждого теперь на рукаве по красному пятну.
У кого и по три.
Тьфу ты. Ветер бьется в пологе шатра, смеясь. Миша ежится и проводит по лицу рукой – как паутинку приставшую снимает. Наваждения, видно, и по нему всласть топчутся, лезут в уши живыми шепотками, слившимися с один, и живым дыханием скользят по лицу. И ничем эту дрянь не выгонишь, никакими травами-заговорами.
Радуйся – и сгинет.
Значит, им придется еще потерпеть…
Свет усаживается на пол и вдыхает насколько может глубоко. В шатре тихо, в шатре тепло, в шатре – сухие травы, прирученная степь. Миша встряхивается и ясными глазами смотрит на Радомира – с опаской, но долго и ровно. Ложка стучит о донышко, мешая сладкое густое варево.
…совсем немного.
