Рассказ. Про... странное. Под катом - детство, одуванчики и немного неадеквата.
читать дальше
Уилл шел по тропинке, желтой ленивой змеей пролегшей через целое поле седых одуванчиков. К полудню распогодилось до того, что четыре мили по холмам и редким полям показались Уиллу не таким уж кошмаром – лучше топать просто так, чем опять мучиться с велосипедной цепью! Цепь третий день рычала, как встревоженный угорь – Уилл не был уверен, что угри рычат или злятся, но ему казалось, что хлестнуть током эта вредная цепь не преминет, когда он снова станет ее натягивать.
Уилл топал босиком, оставив глупые гномьи башмаки под партой вместе с горкой старых учебников, и солнце лилось ему прямо на спину, пропитывая насквозь тонкий свитер и клетчатую – "полотенчатую!" – рубашку. Четыре мили – это много, когда идешь пешком. Гораздо больше, чем если у тебя два колеса и дурная цепь, но если сэкономить на самом поедании супа – ритуале, ради которого мальчишек и отпускают из школы ровно в полдень – то можно успеть до звонка. А лучше – чуть раньше звонка, ведь придется натягивать уродливые ботинки с грубыми застежками-пряжками. Уилл их всегда натягивает медленно, до того они отвратительные – да, пожалуй, на это стоит отвести целых пять минут.
Тропинка выползала с поседевшего, как обсохший на ветру птенец, поля и огибала Горбатую Марту – гигантский и бестолковый холм, на котором раньше и впрямь жила безумная старушка по имени Марта. И горб у нее, говорят, был такой же глупый и огромный, как и сам холм. Но наверху, на лысой песчаной макушке не осталось даже щепки от старухиного дома. Уилл всегда подозревал, что это вранье – если кто-то и жил здесь, но не "на" Горбатой Марте, а "в" – вот там, за стенами из вьюна и земляных камешков, могло таиться самое настоящее жилище! Кротовая Изба, Гномий Пупок – как только не называли Уилл с друзьями это обиталище!..
Обогнув выгоревший на солнце Пупок, Уилл прибавил шаг. До дома оставалось всего ничего – вон виднеется уже раскидистая ива и покосившийся плетень, который боднула вчера мамина коза, Сеньорита Макбет. Сеньоритам, вообще-то, по этикету не позволяется так себя вести, но этой козе позволено что угодно – мама любит козье молоко больше, чем дряхлый забор.
Уилл поравнялся с ивовым пологом – старое дерево совсем сгорбилось, из веток получался лиственный купол, войдешь внутрь – и окажешься в кругу блаженной тени и солнечных бликов, и дремли у ствола сколько угодно, или читай, или дрессируй слепого на один глаз Джек-Джека – дедовскую овчарку, которая оказалась хитрюга и пережила самого деда. В тени ивового купола Джек-Джек становился невероятно умным псом. Уилли поравнялся с ивовым пологом – и вскрикнул от восторга! У самой калитки стоял, зацепившись рулем за драный плетень, красный велосипед с громадными колесами и коричневым седлом, сделанным из старого бейсбольного мяча.
– Дядя Рудо! – и припустил что было сил к открытой калитке, по стоптанной тропе к двери – и влетел в прихожую. – Дядя!
Дом отозвался эхом голоса Уилла и шипением картофеля на сковороде. Румяные кусочки шипели одни, без мамы, и растопленное сало пускало по дому запах, от которого в животе сразу становилось пусто – даже если бы Уилл пришел жуть каким сытым, от такой вкуснятины тут же появился бы уголок в желудке! Уилл втянул носом соленый, масляный запах и облизнулся, но с сожалением потопал по коридору.
– Мама? Дядя Уилл? – он звал громко, но никто не отвечал. Уилл уже решил, что мама с дядей над ним шутят, как услышал их голоса – в подвале. Уилл поморщился. Ну и зачем это они туда забрались! Подвал – гадкое место, где нет ничего интересного, только коробки с древней одеждой, какую давным-давно не носят, да старый пустой шкаф с книгами. Книги скучные, Уилл смотрел. Что ни страничка, то выцветшие буквы да шершавая бумага. Кроме того, в подвале капает с потолка и шуршат мыши, маленькие серые и страшные летучие – и поди пойми, как последние туда забираются! Уилл их даже не видал ни разу, но слышал отчаянный писк.
– ...осторожнее, Рудольф.
Уилл прислушался, свесившись с лестницы. В подвале не горел свет, только свеча у мамы в руке пускала по стенам жуткие пятна, похожие на мордастых чудовищ. Мама и дядя стояли перед шкафом и глядели на него в немом ужасе.
"Немой ужас" – это когда так трясутся коленки, что ни слова не можешь вымолвить, Уилл недавно узнал эту фразу. Он сам никогда не глядел на что-то в немом ужасе и оттого еще сильнее удивлялся теперь, стараясь дышать потише, наваливаясь животом на перила.
– Ну что ты. Не съест же оно меня.
– А клацнуть может. Да и не дело, чтобы оно тут околачивалось...
– Не будет. Обещаю тебе, Со.
Дядя часто называл маму Со – Со, а не Софи или Кэтрин-София, как бабушка.
– Так как давно он здесь?..
– С неделю. Я надеялась, уйдет сам, но...
– Да когда это они сами уходили! Ну, значит, у нас красавец сильный, за неделю окреп и напился всласть. Уильям, готов свою трость проглотить и вытащить, спал так себе эту неделю?
...у дяди была длинная белая трость, которую он носил с собой всегда, даже надевая плавки на озеро, и которую то и дело клялся проглотить и вытащить – это для него все равно что съесть шляпу или просто ударить по руками.
Уилл свешивался ниже и ниже, пока не стало больно дышать. Кряхтя, он сполз обратно и уселся на корточки. Об обеде он уже не помышлял, о возвращении к
гномьим ботинкам и книжкам – тем более. Ох, зажечь бы свет!.. И чего они, дурни, зажгли одну только свечку, когда давным-давно есть электричество в доме! Уиллу теперь ничего не видно, кроме освещенных темным медом макушек и очертаний грузного шкафа.
Внизу постучало – дядя ударил о пол своей тростью.
– Но не беда, малыш будет спать как... малыш, а эту гадость мы уберем. Со, отойди-ка.
И дядя, напоследок утерев рукавом короткую бороду, дернул на себя дверцу шкафа.
И Уиллу показалось, что он свихнулся.
Из шкафа вылезло черное и мохнатое – выкатилось, словно до этого мига с трудом помещалось за запертой дверцей. Докатилось до стены и застонало, и Уилл увидел, как в темноте свернули восемь глаз. Восемь – это Уилл понял уже потом, а пока это было не восемь, но "много", и от этого много Уилл завизжал.
Громко, стыдно и по-девчачьи. И почему-то понял, что его не слышат – ни мама, ни дядя, ни... Черное.
– У-у, как разнесло-то тебя, – сказал внизу дядя.
– А хорошим консументам вторичной эмоциональной материи полагается сидеть на диете, милый, – сказала внизу мама и посветила на монстра свечой, и Уилл разглядел его целиком.
Это был паук – гигантский полупрозрачный паук забился в угол и перемежал писк с воплями, а вопли со свистом. Паук казался рассыпчатым, как песочное печенье, и длинношерстным – шерсть его стелилась по всей комнате, все еще вытекая из недр шкафа – или из самой темноты? Тонкими струйками лоснящийся волос ложился кругами, оборачивая паука в кокон.
– Придется похудеть, – сказал дядя и стукнул тростью еще раз, и зверь закричал.
Уилл дрогнул.
– И не нужно вопить, куры в сарае станут нервничать. Ну-ка, детка, иди к дяде Рудольфу.
Теперь трость застучала мелко-мелко, как нож для шинкования капусты по разделочной доске. Уилл зачарованно смотрел, как меркнет свеча – и как вспыхивает зеленоватым огнем дядина трость.
– Ты его пугаешь, – сказала мама недовольно. – Давай поскорее. Он совсем маленький.
– Женщина.
– Ему едва ли месяц, Рудольф. Он младенец. Потому и вырос так скоро. Заканчивай с ним быстрее.
– По крайней мере, ты не тащишь всякую дрянь домой, Со. Раньше за тобой водилось. Я рад, – дядя хмыкнул и лениво ткнул тростью сжавшегося в углу паука.
Паук заплакал.
Уилл уже почти назвал себя сумасшедшим, поэтому ему не страшно было понимать, что паук – с его могучими прозрачными лапками, с блестящей шерсткой – плачет, как младенец. Уилл слышал его стоны как через вату – словно не должен был слышать вовсе, словно подслушивал разговор взрослых, притворяясь спящим и пытаясь незаметно оторвать ухо от подушки и узнать что-то секретное!..
Но в этот раз восторга, какой бывает у самых отчаянных и удачливых шпионов, Уилл не чувствовал – только грусть и жалость. Уилл вытер лицо ладонью и только тогда понял, что сам плачет.
А паук от прикосновения трости сделался худее. Через мгновение – меньше, а потом и вовсе сжался до размеров сливы. Теперь, когда дядина трость сияла, Уилл четко видел весь подвал целиком и каждую его деталь.
Слива пискнула напоследок и сдулась.
– Ну, – сказал дядя довольно, – вот и все. Пора и обедать, Со. Я голоден, как стая волков.
– Картофель, должно быть, уже готов, – спокойно ответила мама, и Уилл услышал стук шагов и звук притворенной дверцы скрипучего шкафа. – Спасибо, Рудольф. Признаться, я опасалась... Что оно окажется старше и злее. В одиночку с ним тягаться... Черт возьми, а ведь раньше я могла! И не перетрусила бы! Вот же как я пала.
– Ты давно укрощаешь других монстров, Со.
– Демонов сковороды и кипящего сала, – мама засмеялась, и только тогда Уилл сообразил метнуться вон из подвала.
Ноги сами принесли его на кухню, где так же кряхтела сковорода, так же палило по стеклу полуденное солнце, так же билась в занавесках очумевшая муха. Уилл уселся на табурет возле и машинально притянул к себе солонку. Сыпанул на ладонь горстку соли и лизнул.
Уиллу казалось, что внутри у него роятся осы, а на них льется янтарь густой, жуткой тоски. Соль заставляла ос шевелиться живее – так они могли спастись от участи пленников янтарных кругляшков.
...мама вошла на кухню и улыбнулась, дядя вошел следом и пристроил у стены свою любимую трость.
– Мы заждались тебя, Уилл. Давно пора обедать.
– Давно не виделись, парень, – дядя сверкнул жемчужными зубами, такими же ослепительными, как его трость, и протянул пухлую ладонь с перекрестьями линий. Дядя любил говорить, что у него путаная судьба и что гадалки плачут над его рукой часами, а Уилл любил жать эту руку, приятную и сильную.
Но теперь Уилл не протянул руки.
Он виновато улыбнулся и слизнул еще немного соли. На его собственной ладони оказалась мелкая трещинка, и от соли ее щипало.
Мама отвернулась к плите, напевая.
Дядя вгляделся в лицо Уилла и вдруг наклонился к самому его уху.
– Никому ни слова, малыш, – дядин голос скользнул в ушную раковину, как юркий муравей, и в пару секунд добрался до мозга. – Рот на замок, ключ проглоти. Ты ведь не хочешь выкидывать это из памяти, верно? Тогда помалкивай... Не то прослывешь таким же сбрендившим, как Горбатая Марта.
– Оставь ребенка, Рудольф. Он еще мал. Уилл, дорогой, выпей воды.
Мама протянула стакан с синей жидкостью – Уилл, конечно, знал, что это не вода, но у мамы стал такой же юркий голос, как у дяди, и рука Уилла послушно сомкнулась на стакане, а рот сделал глоток.
...Уилл дожевывал кусок жареного картофеля, когда вдруг вскочил на ноги.
– Опаздываю! Чертов урок!
Дядя засмеялся – на нем красовался сегодня зеленый галстук с бегемотами, глотающими солнце, и очки с коричневым стеклом. А мама сказала:
– Не ругайся, Уилл. Дядя Рудольф подкинет тебя до школы. Рудольф, пожалуйста, не то Уилл опоздает.
И дядя сказал:
– Не опоздает. Обещаю тебе, Со.
Что-то холодное упало в живот Уилла, как будто он проглотил льдинку или медную монетку, на миг сделалось жарко меж бровей. Уилл сердито потер лоб, но тут же восторженно воскликнул:
– Поехали скорее, дядя Рудо! Можно я поеду стоя?
– Конечно, парень, – дядя улыбнулся маме. – Видишь, Со. Никаких проблем. У нас с Уиллом никогда не бывает проблем.
– Уилл юн, – ровно ответила мама, собирая со стола тарелки и сгружая их в раковину, еще полную картофельных очисток. – Вези его осторожно и не сворачивай. Прошу тебя.
Уилл ничего не понял, а дядя кивнул.
...четыре мили на велосипеде – это гораздо меньше, чем четыре мили пешком, и седые макушки одуванчиков проносились мимо, сливаясь в дымчатое покрывало. Уиллу нравилось жаркое солнце и бьющий в лицо ветер – ехать стоя позади дяди было очень здорово! Белая дядина трость мерно билась о велосипедную раму.