"Воин ты света или не воин света?" (с)
Нашла в гугл-доке то, что писала перед игрой, настраиваясь.
(не то чтоб это помогло в итоге не просрать кучу всего, но хд)
пост-игра, Крозье, Франклин
***
Когда Франклин озвучил свою идиотскую идею остаться на “Терроре” и отпустить команду тащиться по ледяной пустыне без него, Крозье надеялся, что не он будет первым, кто скажет нет. Но в кают-компании царило молчание, гнетущее, отупляющее, и все как один офицеры буравили глазами стол.
Крозье поднял взгляд на Фицджеймса — и ты, Джеймс, ничего не скажешь? — потом обвел взглядом стол и пустые лица опытных, мать их, представителей британского флота, ощущая, как растекшаяся по воздуху зараза вползает и по его позвоночнику.
Но черта с два.
— Если позволите, — первым все-таки подал голос Стэнли, — я останусь с вами. Группе остающихся может понадобиться врач.
— Вы не обязаны, друг мой, — ответил ему Франклин своим мягким, как желе, голосом, и весь его вид — несмешная пародия на спасителя нашего Иисуса, покорно принимающего свою участь.
— Если позволите, — в тон Стэнли произнес Ле Весконт, хрипло, пялясь в стол воспаленными глазами, — я бы тоже остался.
Крозье откинулся на спинку стула. Отлично. Мальчишка, мрачный доктор, тот еще засранец, и отчаявшийся старик, которому лучше бы умереть тут, чем вернуться в Англию с позором.
С грохотом Крозье встает, отодвигая стул. Видит Господь, он достаточно сдерживался весь этот чертов совет.
— Это дерьмо, а не план, — отрывисто говорит он. С языка чуть не срывается желчное “мистер Франклин”, потому что уважения тут заслуживает любой из присутствующих, включая гребанного лоцмана Хикки, но не начальник экспедиции. — Чего вы хотите, угробиться тут во льдах, черт вас подери? Нет. Этого не будет.
Никто не давал ему права утверждать, никто не давал ему права командовать, но если в чем Крозье сейчас и уверен, так это в своих словах. Если ему придется привязать Франклина к саням и заткнуть рот кляпом — что ж, так тому и быть.
Он, в конце концов, обещал Софии.
Следующую неделю они готовились к походу. Всю эту неделю Крозье практически не пил. И практически не спал. Матросы под его руководством таскали на Кинг-Уильям тяжелые мешки с углем, экспериментировали с упряжью для саней, устраивали, господи, помилуй, гонки по заснеженном пустырю между кораблями. Всю неделю Крозье не покидал Террор и откровенно слал к черту — точнее, к Ирвингу — лейтенантов, которые приходили с какими-то новостями с Эребуса. Капитану есть чем заняться перед пешим походом в тысячу миль, и Крозье день и ночь нарезал круги по кораблю, контролируя все, начиная с укладки консервов в деревянные сани и заканчивая судейством тренировочных санных забегов. Не давать продыху ни себе, ни своим людям помогало отвлечься от мысли, что ему рано или поздно придется отвлечься от подготовки и пройти эти две мили, разделяющие Террор и Эребус, ради разговора, которого он избегает с самого совета.
В воскресенье Крозье взял с собой Ирвинга и еще кучку религиозно увлеченных юношей и повел их на Эребус послушать проповедь сэра Джона.
А затем, видимо, настанет черед проповеди капитана Крозье единственно для кретина с рыцарским титулом.
— Фрэнсис, я знаю, о чем вы хотите поговорить, — первым делом произнес Франклин. Сделав жест рукой, он предложил Крозье войти в каюту, и выглядело это не менее торжественно, чем приглашение переступить порог его величественного жилища в Британии.
Крозье проворчал что-то нечленораздельное.
Вид у Франклина был уставший. Воодушевление, с которым он обращался к экипажу несколько минут назад, его покинуло.
— Едва ли, Фрэнсис, за минувшую неделю вам вдруг понравилось мое решение остаться здесь. Предположу, что вы пришли меня разубеждать.
— Никто не останется на Терроре, — отрезал Крозье.
Разубеждать ему хотелось меньше всего. Он готов был поставить перед фактом и привести пару-тройку аргументов для соблюдения приличий. Но на душеспасительные пляски Франклин мог не рассчитывать. Их Крозье и так совершил немало за минувшую неделю, вправляя мозги Блэнки, все еще бредившему идеей шаманства, и Литтлу с его верой в злых духов.
— Мы могли бы остаться на Эребусе, — произнес Франклин, — но, как вы справедливо утверждаете, он может уйти под лед очень скоро, что делает Террор наиболее приемлемым вариантом.
— Это бред. — Крозье вперился в него взглядом, но лицо Франклина оставалось спокойным и понимающим, что только прибавляло ярости. Крозье плотно стиснул кулаки. — Черт возьми, эта самоубийственная авантюра — чистой воды ваша придурь. Это продиктовано попросту ничем!
— Вы приведете помощь.
— К тому времени, когда вы скончаетесь.
В отличие от Крозье, который за неделю не потрудился найти ни силы, ни время на то, чтобы хоть раз прокрутить в голове предполагаемый разговор, Франклин явно был готов.
— Лед может растаять, тогда мы просто заставим Террор плыть, — невозмутимо ответил он и с напускной иронией поддразнил: — Быть может, даже вернемся в Лондон прежде вас.
— Плыть под гребанными парусами? Это смешно.
— Нельзя отрекаться от надежды. Вы же знаете это не хуже меня. И к тому же, — не дав Крозье времени на связный ответ, Франклин слабо улыбнулся, — чем вам поможет в вашем многомильном походе старик вроде меня? Я не хочу быть обузой, Фрэнсис. Вам и так придется несладко. Повезет, если у вас не вспыхнет ни одного бунта. Поверьте тому, кто знает о пешем перемещении по Арктике побольше вас. Как я поверил вам и одобрил идею этого похода.
Крозье мрачно промолчал, не сводя тяжелого взгляда с Франклина. Наедине с ним ставшее привычным желание стучать по столу кулаком превращалось в желание беззвучно орать куда-то внутрь себя; с упрямым Франклином было проще, чем с таким — слишком, черт, нормальным.
— Вы не обуза, Джон, — наконец качнул головой Крозье. — Вам как минимум есть что предложить нам всем. Ваш опыт. Вашу… Уверенность, пришло мне в голову, но лучше подойдет, пожалуй, “веру”. Уверенности достаточно и у меня.
— Вы себя недооцениваете, Фрэнсис.
— Как и вы себя.
Франклин понимающе усмехнулся.
— Хотите чаю? Предложил бы вам и ромашку, но знаю, ее вы ненавидите.
Крозье, помедлив, жестом отказался.
— Просто погрузите в сани свой гребанный хрусталь, — попросил он, окинув заставленный посудой шкаф привычно скептическим взглядом. — И вправьте мозги Стэнли и мальчишке-лейтенанту. Мы выдвинемся в поход через неделю и в полном составе.
— Фрэнсис, — вздохнул Франклин. Это предвещало еще один раунд состязания, но по разрядившейся атмосфере в каюте можно было предположить, что исход спора уже определен.
И Крозье это более чем устраивало.
Гудсер***
Когда Гарри Гудсер дает бледному, с ног до головы покрытому испариной Янгу настойку опия, чтобы дать ему поспать хоть немного, он знает — это милосердие, но не лекарство.
— Это уймет вашу боль, — мягко говорит Гарри. В левой руке у него мензурка с темной пахучей жидкостью, а правой он осторожно придерживает Янга за подбородок.
Он делает это не только потому, что Янга бьет дрожь и он рискует не донести лекарство до рта, но и потому, что иной ласки на корабле подчас не получить, чем ласка врача.
Янг глотает судорожно, жадно, в уголках глаз у него — влага, из трещинок на обветренных губах едва заметно сочится кровь.
— Вот так, — Гарри добро ему улыбается. — Погодите, Уильям, я дам вам жир — смазать губы. Вы, наверное, слишком долго были на морозе.
— Я умру? — всхлипывает Янг за его спиной, пока Гарри достает из шкафчика мелкую жестянку с бальзамом.
Всего одна секунда — зажмуриться, отвинтить жестяную крышку, залпом прочитать молитву, господи, господи, помилуй, владыка милосердный, — всего одна, прежде чем Гарри оборачивается к Янгу и тепло говорит:
— Вовсе нет, Уилл. — Медленно, подушечками пальцев он смазывает его шершавые губы, свободной рукой придерживая его за плечо.
Гарри знает, что Уилл на него сейчас смотрит — отчаянно, испуганно, безнадежно, — и сам смотрит только на свои пальцы, блестящие от жира, задубевшие от многих месяцев на морозе, и на чужой кровоточащий рот.
Господи, помилосердствуй.
про льды, северное сияние и полярную ночь; Крозье, Блэнки
***
Арктика изменяла людей легко. Стоило показаться первым айсбергам, стоило мокрому снегу впервые залепить паруса, как отупевшие от долгого плавания люди начинали запрокидывать головы к небу и часами таращиться на горизонт. Скучные утомительные вахты превращались в настоящую награду.
Счастливчику, первым увидевшим северное сияние, завидовали все до единого.
За айсбергами и снежным дождем появлялись льды. Внушительные глыбы выползали из-за горизонта, утопленные в черной воде, острые или гладкие. День становился все короче, ночь — длиннее и красивее дня.
Фрэнсис любил этот период не меньше, чем матросы-романтики, что тайно удирали на палубу посреди ночи и стояли, подставляя лица морозу, и глаз не отрывали от зеленых и фиолетовых разводов среди россыпи звезд. На эти побеги он закрывал глаза, вспоминая себя самого, впервые добравшегося до севера, а если сталкивался во втором часу ночи на лестнице с каким-нибудь забывшимся дураком без шапки и шарфа, то выговаривал, конечно, не за внережимные бдения, а за голую шею и дурную голову.
Фрэнсис знал, что за этим этапом упоения северной красотой наступит другой: когда север станет пугать. Тот же дурень, который любовался сиянием, выйдет на палубу и увидит, что кругом все белым-бело и черные прогалины по пальцам можно пересчитать; услышит треск льда, похожий на залп десятка пушек где-то вдалеке; и вдруг осознает, что впереди его ждет эта самая белизна и ничего кроме. Не зря в этот период становится больше вахт и ужесточается дисциплина: нет лекарства от страха или смятения лучше, чем занятые руки и головы. И не зря именно тогда воскресные проповеди становятся особенно горячи.
Отправляешься на север — бери с собой Господа Бога нашего и молись, чтоб не настал день, когда тебе придется к своим словам добавлять его слова.
— Зима будет долгая, — говорит Томас, когда они с Фрэнсисом стоят на палубе, разглядывая белую пустыню. Тон у Томаса будничный — за это Фрэнсис его и любит так сильно.
— Лонг факинг найт, — мрачно отвечает Фрэнсис, и Томас кивает:
— Вэри лонг. Вэри факинг, — и они оба нервно и невесело смеются.
Чего Фрэнсис еще не знает — что спустя пару недель проповеди станут еще горячее, дисциплина — еще жестче, а в недрах застывшего в белой ревущей пустыне корабля поселится холод, темнота и звуки, которые они будут принимать за ломающийся лед и вой ветра.
Зная, что это ни первое, ни второе.
Крозье, Фицджеймс, вискарь, мысли
***
— У “Эребуса” поврежден винт, — произносит Фицджеймс, навытяжку застыв на пороге.
Все это — после отточенного до автоматизма “разрешитедоложить”, выразительного настолько, что отношение к этому несчастному винту, морозному маю, сияющим ложным солнцам и экспедиции в целом дополнительно выражать нет необходимости. В эти два слова, слившиеся в одно, Фицджеймс вкладывает всю свою обреченность и затаенную злость, что накопились за минувшие месяцы.
— И киль, — после паузы тяжело продолжает Фицджеймс.
— И руль, — предполагает Фрэнсис.
— Так точно, — покорно кивает Фицджеймс и переводит на него взгляд вместо того, чтоб таращиться в стену. — И руль, — и нервно, отрывисто смеется, как над хорошей шуткой, и пару секунд Фрэнсис имеет возможность любоваться почти нормальным выражением на его лице, пока он не замолкает резко, выдохнув и вернувшись в свое “смирно”. — Прошу меня извинить, сэр.
Фрэнсис едва заметно качает головой. Девятый месяц пошел, как лед трещит, ревет и вздымается многометровыми грядами. “Эребус” и “Террор” могли уже быть превращены в лепешку тисками ледового массива, так стоит ли удивляться, что подводные льды подточили киль, а давление покорежило рулевую систему.
Стоит ли удивляться, что все в итоге получилось так, как он, Фрэнсис, предрекал в середине осени, когда океан еще пестрел черными прогалинами и у них еще оставался шанс сменить курс и не тащиться в гребанный пак.
— Похвально, что вы решили лично об этом доложить, — Фрэнсис скупо усмехается, делая приглашающий жест рукой, — но могли бы ограничиться посыльным, а не тащиться добрую милю на ночь глядя.
— Я могу вернуться на “Эребус”, — помедлив, говорит Фицджеймс. — Если таков ваш приказ…
— Бог с вами, командор, — обрывает его Фрэнсис. — Прогулка по холоду явно не пошла вам на пользу. Проходите уже.
— Сэр, — только и кивает Фицджеймс.
В теплом плаще, с замотанной шерстяным шарфом шеей, он останавливается посреди каюты и окидывает не видящим взглядом десяток одинаковых стульев с резными спинками. В последний раз они виделись на льду подле “Эребуса”, в окружении десятков матросов с кирками и ящиками взрывчатки, и Фицджеймс выглядел куда здоровее, чем сейчас, но и тогда, стоило ему отвернуться от сэра Джона, как лицо его приобретало вот это самое выражение неприсутствия.
Фрэнсис отворяет дверцы деревянного шкафчика, вынимая ополовиненную бутыль и пару стаканов. Наполняет он их с той же решимостью, с какой отмеряют лекарство корабельные доктора: сэр Джон сколько угодно может ратовать за трезвость, но ни одного ветерана Арктики этим не пробрать. Все они знают, какие кошмары снятся зимующим во льдах — и знают, что рассудок здесь иногда нужно затуманить, чтоб сохранить.
— Вы сделаете мне большое одолжение, если выпьете это до дна, командор, — настаивает Фрэнсис.
— Буду счастлив оказать вам эту услугу, — голос у Фицджеймса слегка сиплый после мороза; он принимает протянутый стакан, и они отдают дань традиции, салютуя друг другу.
По первому стакану они выпивают молча, Фрэнсис — привычно и не смакуя, командор — несколькими крупными глотками и мужественно морщась. После первого стакана он вспоминает, что шарф можно размотать, плащ — повесить на спинку стула, а самому — сесть.
Когда в его руках оказывается второй, он хрипло говорит:
— Лето будет холодное, Фрэнсис.
И неумолимо делает еще глоток, и Фрэнсис убеждается: командор Фицджеймс не имеет твердого намерения напиться до чертиков, но будет счастлив, если это намерение в отношении него поимеет капитан Крозье.
— Лето будет холодное. “Эребус” не поплывет. Только не этим летом и не с такими повреждениями. Лед впереди и позади нас. На много миль. Скажи мне, что я неправ, если не вижу для нас надежного шанса отсюда выбраться.
Фрэнсис безжалостен:
— Если вам нужны надежды и гарантии, вы зря сунулись в Арктику. — Свои слова он смягчает только тем, что подливает виски в стакан командора. — Успех здесь зависит в первую очередь от вашей удачливости. И во вторую. И разве что в третью — от приложенных усилий.
— Значит ли это, что наша ситуация безнадежна? — вопреки настроению разговора, Фицджеймс усмехается и, скинув на стол фуражку, расслабленно откидывается на спинку кресла.
Осанка у него, впрочем, остается идеальной. Злость плещется на самом дне светлых прищуренных глаз. Лица у них у всех давно задубели от морозов, но именно Фицджеймс, кажется, тронут холодами меньше всех.
Фрэнсис медлит, поглаживая большим пальцем стенку стакана. Задай этот же вопрос Томас, он ответил бы просто и честно — что шансов выбраться из этих льдов у них столько же, сколько у блохи — вылезти из задницы слона, но с Фицджеймсом Фрэнсин не мог позволить себе ни такого панибратства, ни такой откровенности.
— Вы удивляете меня, командор, — вместо прямого ответа Фрэнсис с неудовольствием качает головой и адресует Фицджеймсу ироничную усмешку. — Вы, я надеюсь, не думали, что льды Арктики будут расступаться перед вами и сэром Джоном, как волны морские перед Моисеем?
— Вы богохульствуете, Фрэнсис.
— Хуже излишнего оптимизма только уныние. Считайте, это смертный грех — и не в библейском смысле, а в прямом. Не вы ли, помнится, мне советовали с ним бороться?
Фицджеймс замирает, припоминая, а потом тихо смеется, потирая пальцами уставшие глаза.
— И правда ведь. Боюсь, правда, я сейчас не в состоянии выдать эту же рекомендацию самому себе.
Тяжелее всего в плаваниях приходится тем, у кого есть мозги. Это непреложная истина, и северных экспедиций она касается еще теснее. Всякий офицер, говорят, однажды завидовал матросу: не за возможность драить палубу, но за возможность не думать и не принимать решений. Офицеры-дурни, стоит признать, тоже не редкость, но Фицджеймс, на его же несчастье, не идиот.
— Именно, Джеймс. Но раз уж вы на “Терроре”, все рекомендации сегодня выдам вам я. И средство, чтобы их усвоить, — Фрэнсис поднимает бутылку за горло и выразительно покачивает ею в воздухе, прежде чем заново наполнить стаканы для краев.
— Мне нужно будет вернуться на “Эребус” не позднее, чем через три часа, — предупреждает Фицджеймс — кажется, в первую очередь самого себя, потому что одновременно с этим придвигает стакан к себе и крепко сжимает. Встречается глазами с Фрэнсисом и, помедлив, предполагает: — Возможно, через четыре.
Фрэнсис представляет лицо сэра Джона, который получит назад своего лучшего офицера в разгар ночи, обремененным рекомендациями и качественным виски, и его собственное уныние, караулящее на дне каждой новой бутылки, на короткий миг развеивается.
(не то чтоб это помогло в итоге не просрать кучу всего, но хд)
пост-игра, Крозье, Франклин
***
Когда Франклин озвучил свою идиотскую идею остаться на “Терроре” и отпустить команду тащиться по ледяной пустыне без него, Крозье надеялся, что не он будет первым, кто скажет нет. Но в кают-компании царило молчание, гнетущее, отупляющее, и все как один офицеры буравили глазами стол.
Крозье поднял взгляд на Фицджеймса — и ты, Джеймс, ничего не скажешь? — потом обвел взглядом стол и пустые лица опытных, мать их, представителей британского флота, ощущая, как растекшаяся по воздуху зараза вползает и по его позвоночнику.
Но черта с два.
— Если позволите, — первым все-таки подал голос Стэнли, — я останусь с вами. Группе остающихся может понадобиться врач.
— Вы не обязаны, друг мой, — ответил ему Франклин своим мягким, как желе, голосом, и весь его вид — несмешная пародия на спасителя нашего Иисуса, покорно принимающего свою участь.
— Если позволите, — в тон Стэнли произнес Ле Весконт, хрипло, пялясь в стол воспаленными глазами, — я бы тоже остался.
Крозье откинулся на спинку стула. Отлично. Мальчишка, мрачный доктор, тот еще засранец, и отчаявшийся старик, которому лучше бы умереть тут, чем вернуться в Англию с позором.
С грохотом Крозье встает, отодвигая стул. Видит Господь, он достаточно сдерживался весь этот чертов совет.
— Это дерьмо, а не план, — отрывисто говорит он. С языка чуть не срывается желчное “мистер Франклин”, потому что уважения тут заслуживает любой из присутствующих, включая гребанного лоцмана Хикки, но не начальник экспедиции. — Чего вы хотите, угробиться тут во льдах, черт вас подери? Нет. Этого не будет.
Никто не давал ему права утверждать, никто не давал ему права командовать, но если в чем Крозье сейчас и уверен, так это в своих словах. Если ему придется привязать Франклина к саням и заткнуть рот кляпом — что ж, так тому и быть.
Он, в конце концов, обещал Софии.
Следующую неделю они готовились к походу. Всю эту неделю Крозье практически не пил. И практически не спал. Матросы под его руководством таскали на Кинг-Уильям тяжелые мешки с углем, экспериментировали с упряжью для саней, устраивали, господи, помилуй, гонки по заснеженном пустырю между кораблями. Всю неделю Крозье не покидал Террор и откровенно слал к черту — точнее, к Ирвингу — лейтенантов, которые приходили с какими-то новостями с Эребуса. Капитану есть чем заняться перед пешим походом в тысячу миль, и Крозье день и ночь нарезал круги по кораблю, контролируя все, начиная с укладки консервов в деревянные сани и заканчивая судейством тренировочных санных забегов. Не давать продыху ни себе, ни своим людям помогало отвлечься от мысли, что ему рано или поздно придется отвлечься от подготовки и пройти эти две мили, разделяющие Террор и Эребус, ради разговора, которого он избегает с самого совета.
В воскресенье Крозье взял с собой Ирвинга и еще кучку религиозно увлеченных юношей и повел их на Эребус послушать проповедь сэра Джона.
А затем, видимо, настанет черед проповеди капитана Крозье единственно для кретина с рыцарским титулом.
— Фрэнсис, я знаю, о чем вы хотите поговорить, — первым делом произнес Франклин. Сделав жест рукой, он предложил Крозье войти в каюту, и выглядело это не менее торжественно, чем приглашение переступить порог его величественного жилища в Британии.
Крозье проворчал что-то нечленораздельное.
Вид у Франклина был уставший. Воодушевление, с которым он обращался к экипажу несколько минут назад, его покинуло.
— Едва ли, Фрэнсис, за минувшую неделю вам вдруг понравилось мое решение остаться здесь. Предположу, что вы пришли меня разубеждать.
— Никто не останется на Терроре, — отрезал Крозье.
Разубеждать ему хотелось меньше всего. Он готов был поставить перед фактом и привести пару-тройку аргументов для соблюдения приличий. Но на душеспасительные пляски Франклин мог не рассчитывать. Их Крозье и так совершил немало за минувшую неделю, вправляя мозги Блэнки, все еще бредившему идеей шаманства, и Литтлу с его верой в злых духов.
— Мы могли бы остаться на Эребусе, — произнес Франклин, — но, как вы справедливо утверждаете, он может уйти под лед очень скоро, что делает Террор наиболее приемлемым вариантом.
— Это бред. — Крозье вперился в него взглядом, но лицо Франклина оставалось спокойным и понимающим, что только прибавляло ярости. Крозье плотно стиснул кулаки. — Черт возьми, эта самоубийственная авантюра — чистой воды ваша придурь. Это продиктовано попросту ничем!
— Вы приведете помощь.
— К тому времени, когда вы скончаетесь.
В отличие от Крозье, который за неделю не потрудился найти ни силы, ни время на то, чтобы хоть раз прокрутить в голове предполагаемый разговор, Франклин явно был готов.
— Лед может растаять, тогда мы просто заставим Террор плыть, — невозмутимо ответил он и с напускной иронией поддразнил: — Быть может, даже вернемся в Лондон прежде вас.
— Плыть под гребанными парусами? Это смешно.
— Нельзя отрекаться от надежды. Вы же знаете это не хуже меня. И к тому же, — не дав Крозье времени на связный ответ, Франклин слабо улыбнулся, — чем вам поможет в вашем многомильном походе старик вроде меня? Я не хочу быть обузой, Фрэнсис. Вам и так придется несладко. Повезет, если у вас не вспыхнет ни одного бунта. Поверьте тому, кто знает о пешем перемещении по Арктике побольше вас. Как я поверил вам и одобрил идею этого похода.
Крозье мрачно промолчал, не сводя тяжелого взгляда с Франклина. Наедине с ним ставшее привычным желание стучать по столу кулаком превращалось в желание беззвучно орать куда-то внутрь себя; с упрямым Франклином было проще, чем с таким — слишком, черт, нормальным.
— Вы не обуза, Джон, — наконец качнул головой Крозье. — Вам как минимум есть что предложить нам всем. Ваш опыт. Вашу… Уверенность, пришло мне в голову, но лучше подойдет, пожалуй, “веру”. Уверенности достаточно и у меня.
— Вы себя недооцениваете, Фрэнсис.
— Как и вы себя.
Франклин понимающе усмехнулся.
— Хотите чаю? Предложил бы вам и ромашку, но знаю, ее вы ненавидите.
Крозье, помедлив, жестом отказался.
— Просто погрузите в сани свой гребанный хрусталь, — попросил он, окинув заставленный посудой шкаф привычно скептическим взглядом. — И вправьте мозги Стэнли и мальчишке-лейтенанту. Мы выдвинемся в поход через неделю и в полном составе.
— Фрэнсис, — вздохнул Франклин. Это предвещало еще один раунд состязания, но по разрядившейся атмосфере в каюте можно было предположить, что исход спора уже определен.
И Крозье это более чем устраивало.
Гудсер***
Когда Гарри Гудсер дает бледному, с ног до головы покрытому испариной Янгу настойку опия, чтобы дать ему поспать хоть немного, он знает — это милосердие, но не лекарство.
— Это уймет вашу боль, — мягко говорит Гарри. В левой руке у него мензурка с темной пахучей жидкостью, а правой он осторожно придерживает Янга за подбородок.
Он делает это не только потому, что Янга бьет дрожь и он рискует не донести лекарство до рта, но и потому, что иной ласки на корабле подчас не получить, чем ласка врача.
Янг глотает судорожно, жадно, в уголках глаз у него — влага, из трещинок на обветренных губах едва заметно сочится кровь.
— Вот так, — Гарри добро ему улыбается. — Погодите, Уильям, я дам вам жир — смазать губы. Вы, наверное, слишком долго были на морозе.
— Я умру? — всхлипывает Янг за его спиной, пока Гарри достает из шкафчика мелкую жестянку с бальзамом.
Всего одна секунда — зажмуриться, отвинтить жестяную крышку, залпом прочитать молитву, господи, господи, помилуй, владыка милосердный, — всего одна, прежде чем Гарри оборачивается к Янгу и тепло говорит:
— Вовсе нет, Уилл. — Медленно, подушечками пальцев он смазывает его шершавые губы, свободной рукой придерживая его за плечо.
Гарри знает, что Уилл на него сейчас смотрит — отчаянно, испуганно, безнадежно, — и сам смотрит только на свои пальцы, блестящие от жира, задубевшие от многих месяцев на морозе, и на чужой кровоточащий рот.
Господи, помилосердствуй.
про льды, северное сияние и полярную ночь; Крозье, Блэнки
***
Арктика изменяла людей легко. Стоило показаться первым айсбергам, стоило мокрому снегу впервые залепить паруса, как отупевшие от долгого плавания люди начинали запрокидывать головы к небу и часами таращиться на горизонт. Скучные утомительные вахты превращались в настоящую награду.
Счастливчику, первым увидевшим северное сияние, завидовали все до единого.
За айсбергами и снежным дождем появлялись льды. Внушительные глыбы выползали из-за горизонта, утопленные в черной воде, острые или гладкие. День становился все короче, ночь — длиннее и красивее дня.
Фрэнсис любил этот период не меньше, чем матросы-романтики, что тайно удирали на палубу посреди ночи и стояли, подставляя лица морозу, и глаз не отрывали от зеленых и фиолетовых разводов среди россыпи звезд. На эти побеги он закрывал глаза, вспоминая себя самого, впервые добравшегося до севера, а если сталкивался во втором часу ночи на лестнице с каким-нибудь забывшимся дураком без шапки и шарфа, то выговаривал, конечно, не за внережимные бдения, а за голую шею и дурную голову.
Фрэнсис знал, что за этим этапом упоения северной красотой наступит другой: когда север станет пугать. Тот же дурень, который любовался сиянием, выйдет на палубу и увидит, что кругом все белым-бело и черные прогалины по пальцам можно пересчитать; услышит треск льда, похожий на залп десятка пушек где-то вдалеке; и вдруг осознает, что впереди его ждет эта самая белизна и ничего кроме. Не зря в этот период становится больше вахт и ужесточается дисциплина: нет лекарства от страха или смятения лучше, чем занятые руки и головы. И не зря именно тогда воскресные проповеди становятся особенно горячи.
Отправляешься на север — бери с собой Господа Бога нашего и молись, чтоб не настал день, когда тебе придется к своим словам добавлять его слова.
— Зима будет долгая, — говорит Томас, когда они с Фрэнсисом стоят на палубе, разглядывая белую пустыню. Тон у Томаса будничный — за это Фрэнсис его и любит так сильно.
— Лонг факинг найт, — мрачно отвечает Фрэнсис, и Томас кивает:
— Вэри лонг. Вэри факинг, — и они оба нервно и невесело смеются.
Чего Фрэнсис еще не знает — что спустя пару недель проповеди станут еще горячее, дисциплина — еще жестче, а в недрах застывшего в белой ревущей пустыне корабля поселится холод, темнота и звуки, которые они будут принимать за ломающийся лед и вой ветра.
Зная, что это ни первое, ни второе.
Крозье, Фицджеймс, вискарь, мысли
***
— У “Эребуса” поврежден винт, — произносит Фицджеймс, навытяжку застыв на пороге.
Все это — после отточенного до автоматизма “разрешитедоложить”, выразительного настолько, что отношение к этому несчастному винту, морозному маю, сияющим ложным солнцам и экспедиции в целом дополнительно выражать нет необходимости. В эти два слова, слившиеся в одно, Фицджеймс вкладывает всю свою обреченность и затаенную злость, что накопились за минувшие месяцы.
— И киль, — после паузы тяжело продолжает Фицджеймс.
— И руль, — предполагает Фрэнсис.
— Так точно, — покорно кивает Фицджеймс и переводит на него взгляд вместо того, чтоб таращиться в стену. — И руль, — и нервно, отрывисто смеется, как над хорошей шуткой, и пару секунд Фрэнсис имеет возможность любоваться почти нормальным выражением на его лице, пока он не замолкает резко, выдохнув и вернувшись в свое “смирно”. — Прошу меня извинить, сэр.
Фрэнсис едва заметно качает головой. Девятый месяц пошел, как лед трещит, ревет и вздымается многометровыми грядами. “Эребус” и “Террор” могли уже быть превращены в лепешку тисками ледового массива, так стоит ли удивляться, что подводные льды подточили киль, а давление покорежило рулевую систему.
Стоит ли удивляться, что все в итоге получилось так, как он, Фрэнсис, предрекал в середине осени, когда океан еще пестрел черными прогалинами и у них еще оставался шанс сменить курс и не тащиться в гребанный пак.
— Похвально, что вы решили лично об этом доложить, — Фрэнсис скупо усмехается, делая приглашающий жест рукой, — но могли бы ограничиться посыльным, а не тащиться добрую милю на ночь глядя.
— Я могу вернуться на “Эребус”, — помедлив, говорит Фицджеймс. — Если таков ваш приказ…
— Бог с вами, командор, — обрывает его Фрэнсис. — Прогулка по холоду явно не пошла вам на пользу. Проходите уже.
— Сэр, — только и кивает Фицджеймс.
В теплом плаще, с замотанной шерстяным шарфом шеей, он останавливается посреди каюты и окидывает не видящим взглядом десяток одинаковых стульев с резными спинками. В последний раз они виделись на льду подле “Эребуса”, в окружении десятков матросов с кирками и ящиками взрывчатки, и Фицджеймс выглядел куда здоровее, чем сейчас, но и тогда, стоило ему отвернуться от сэра Джона, как лицо его приобретало вот это самое выражение неприсутствия.
Фрэнсис отворяет дверцы деревянного шкафчика, вынимая ополовиненную бутыль и пару стаканов. Наполняет он их с той же решимостью, с какой отмеряют лекарство корабельные доктора: сэр Джон сколько угодно может ратовать за трезвость, но ни одного ветерана Арктики этим не пробрать. Все они знают, какие кошмары снятся зимующим во льдах — и знают, что рассудок здесь иногда нужно затуманить, чтоб сохранить.
— Вы сделаете мне большое одолжение, если выпьете это до дна, командор, — настаивает Фрэнсис.
— Буду счастлив оказать вам эту услугу, — голос у Фицджеймса слегка сиплый после мороза; он принимает протянутый стакан, и они отдают дань традиции, салютуя друг другу.
По первому стакану они выпивают молча, Фрэнсис — привычно и не смакуя, командор — несколькими крупными глотками и мужественно морщась. После первого стакана он вспоминает, что шарф можно размотать, плащ — повесить на спинку стула, а самому — сесть.
Когда в его руках оказывается второй, он хрипло говорит:
— Лето будет холодное, Фрэнсис.
И неумолимо делает еще глоток, и Фрэнсис убеждается: командор Фицджеймс не имеет твердого намерения напиться до чертиков, но будет счастлив, если это намерение в отношении него поимеет капитан Крозье.
— Лето будет холодное. “Эребус” не поплывет. Только не этим летом и не с такими повреждениями. Лед впереди и позади нас. На много миль. Скажи мне, что я неправ, если не вижу для нас надежного шанса отсюда выбраться.
Фрэнсис безжалостен:
— Если вам нужны надежды и гарантии, вы зря сунулись в Арктику. — Свои слова он смягчает только тем, что подливает виски в стакан командора. — Успех здесь зависит в первую очередь от вашей удачливости. И во вторую. И разве что в третью — от приложенных усилий.
— Значит ли это, что наша ситуация безнадежна? — вопреки настроению разговора, Фицджеймс усмехается и, скинув на стол фуражку, расслабленно откидывается на спинку кресла.
Осанка у него, впрочем, остается идеальной. Злость плещется на самом дне светлых прищуренных глаз. Лица у них у всех давно задубели от морозов, но именно Фицджеймс, кажется, тронут холодами меньше всех.
Фрэнсис медлит, поглаживая большим пальцем стенку стакана. Задай этот же вопрос Томас, он ответил бы просто и честно — что шансов выбраться из этих льдов у них столько же, сколько у блохи — вылезти из задницы слона, но с Фицджеймсом Фрэнсин не мог позволить себе ни такого панибратства, ни такой откровенности.
— Вы удивляете меня, командор, — вместо прямого ответа Фрэнсис с неудовольствием качает головой и адресует Фицджеймсу ироничную усмешку. — Вы, я надеюсь, не думали, что льды Арктики будут расступаться перед вами и сэром Джоном, как волны морские перед Моисеем?
— Вы богохульствуете, Фрэнсис.
— Хуже излишнего оптимизма только уныние. Считайте, это смертный грех — и не в библейском смысле, а в прямом. Не вы ли, помнится, мне советовали с ним бороться?
Фицджеймс замирает, припоминая, а потом тихо смеется, потирая пальцами уставшие глаза.
— И правда ведь. Боюсь, правда, я сейчас не в состоянии выдать эту же рекомендацию самому себе.
Тяжелее всего в плаваниях приходится тем, у кого есть мозги. Это непреложная истина, и северных экспедиций она касается еще теснее. Всякий офицер, говорят, однажды завидовал матросу: не за возможность драить палубу, но за возможность не думать и не принимать решений. Офицеры-дурни, стоит признать, тоже не редкость, но Фицджеймс, на его же несчастье, не идиот.
— Именно, Джеймс. Но раз уж вы на “Терроре”, все рекомендации сегодня выдам вам я. И средство, чтобы их усвоить, — Фрэнсис поднимает бутылку за горло и выразительно покачивает ею в воздухе, прежде чем заново наполнить стаканы для краев.
— Мне нужно будет вернуться на “Эребус” не позднее, чем через три часа, — предупреждает Фицджеймс — кажется, в первую очередь самого себя, потому что одновременно с этим придвигает стакан к себе и крепко сжимает. Встречается глазами с Фрэнсисом и, помедлив, предполагает: — Возможно, через четыре.
Фрэнсис представляет лицо сэра Джона, который получит назад своего лучшего офицера в разгар ночи, обремененным рекомендациями и качественным виски, и его собственное уныние, караулящее на дне каждой новой бутылки, на короткий миг развеивается.
-
-
06.02.2019 в 12:57Какое оно крутое и правильное, а.
-
-
06.02.2019 в 19:15