"Воин ты света или не воин света?" (с)
...Если было плохо, каждый из нас шутил,
Словно беды все глупы и предрешены. (с)
Наверное, на свете не найти
Людей, ни разу не сбивавшихся с пути,
Сердец, ни разу не окутанных туманом.
И коль у друга твоего стряслась беда:
Сказал не то, не тем и не тогда –
Его ошибку не считай обманом. (с)
Стань крепче, звонче, ещё сильней,
не верь бессмысленной болтовне
и вопреки беспроглядной тьме
иди
по солнечной
стороне. (с)
Словно беды все глупы и предрешены. (с)
Наверное, на свете не найти
Людей, ни разу не сбивавшихся с пути,
Сердец, ни разу не окутанных туманом.
И коль у друга твоего стряслась беда:
Сказал не то, не тем и не тогда –
Его ошибку не считай обманом. (с)
Стань крепче, звонче, ещё сильней,
не верь бессмысленной болтовне
и вопреки беспроглядной тьме
иди
по солнечной
стороне. (с)
Утром двадцать девятого декабря, когда все уже утихнет и все утихнут, Артем Вронский, так и не надев ни куртки, ни шапки, выйдет на крыльцо здания, сядет подле спящего пса, этой гигантской меховой варежки, и запустит руку ему в шерсть.
Потому что ни с кем другим он находиться рядом просто больше не сможет тогда. Даже воздух вокруг – и тот будет как зыбучий песок, вдохни – и еще крепче свяжет по рукам и ногам, еще глубже увязнешь.
Жизнь – удивительно простая и тупая вещь, нелепейшая просто, отстойная; захочет повернуть по-своему – ты ничего не сделаешь против; а если тебе кажется, что ты ходишь не по краю – тебе кажется, потому что по краю ходят все, ежесекундно. И каждое твое действие или бездействие через пять минут может кого-то убить. А может, наверное, и спасти, и это наделяет смыслом даже самые простые действия.
Это немного напоминает игру в карты. Есть кто-то опытный, кто-то удачливый, а есть ты.
Ты как-то ни то, ни се.
Ты знать не знаешь, что с этой жизнью делать и как в нее играть, чтоб нормально все было. Без лажи, да. Без косяков. И хотел бы ты взбунтоваться и заорать ей в лицо, но кому орать-то – стенам, забору, сугробам? Жизнь – это не Чингиз и не тетка Правда; вообще срать она хотела на твои бунты.
Вы ехали строить отряд. Ждали мелких пацанов, чтоб вам по пояс или по плечо, чтоб учить их, чтоб вместе все нужное тут соорудить, да вообще чтоб все – вместе. Чингиз, вы и эти мелкие. Здание в порядок приводить, жизнь устраивать, чтоб все равны и с шансами кем-то дельным стать.
Вы ехали делом заниматься, а вместо этого таскали трупы, копали могилы, откапывали могилы. И, конечно, накрывали на завтрак, обед и ужин и ходили на занятия, как без этого. Ты же, Артем, сам себе обещал, что пример подавать будешь, как себя вести надо, нельзя было прогуливать и отлынивать. Ни от чего – ни от обеда, ни от таскания тел.
читать дальше***
Начинается все неплохо.
– Почему там горит свет? – спрашивает кто-то, когда они только-только подходят к огромному зданию, обложенному со всех сторон сугробами. Свет и правда горит, на всех этажах, в темноте желтые пятна света смотрятся даже как-то уютно.
– Бомжи там, может, – предполагает Темка, – или сейчас придем, а там притон.
Ему не терпится рвануть вперед и войти первым, пусть там хоть бомжи, хоть притон, но суровая женщина, которую им хрен пойми зачем навязали, отрезает:
- Взрослые вперед.
У женщины на лице написано "не связывайся со мной". Артем еще не знает, насколько она стремная и что может, но Чингиз обращается с ней уважительно, значит, надо так же. Поэтому вперед идут взрослые.
Внутри оказываются танцы. Видимо, все-таки притон, с внутренним гыгыкагьем думает Темка. На звуки они идут все вместе: взрослые входят в зал, пацаны - облепляют вход. От вида обилия кружавчиков и ухоженных лиц у них натурально случается культурный шок. Музыка, кукольные какие-то рубашки, маскарад у них тут, что ли? Но у кого у них, если здание должно пустовать? Темка тянется потрогать за волосы всклокоченную тетку меланхоличного вида. Все они - и он, и Есей, и Роб таращатся на этот ад, тыкают пальцами в особо загадочные наряды и перешептываются. Чингиз и Правда что-то вещают, слово "революция" употребляется неприлично часто.
С разрешения Чингиза они идут осмотреться, вверх по лестнице, все вместе – как-то не приходит в голову разделиться, такие впечатления заглатывать вместе – самое то.
Везде – люди. Пацаны не старше их, разодетые в черти что как специально, у одного штанов нет, у другого к рубашке рукава пришить забыли, ходит, плечами сверкает. Кто-то испуган, кто-то присматривается, с кем-то они сцепляются в первые же минуты.
Сцепляются – это на третьем этаже. Там На ребята попадаются не такие тревожные и за словом в карман не лезут. Темка с компанием вторгаются в их комнату, веселясь, их четверо, а этих местных – двое, на стороне приютских преимущество, и на какие-то пару минут это действует на Темку как глоток чего-то крепкого. Когда вы вместе, вы практически непобедимы, да? Местных хочется уколоть, задеть, увидеть, как сдаются, поэтому Темка не может не вести себя как засранец: несет какую-то чушь, издевательски поддевает пальцами кружева на чужой одежде.
– Убери руки, – шипит паренек в черном.
– Или что?
– А что ты чешешься? – рядом с черным другой парень, с белым ежиком волос. Это выглядит совсем блаженным. – У тебя что, вши? Или болеешь чем? Дай посмотрю?
Кто-то с кем-то толкается, Темка смеется, черный шипит, белый все гонит что-то про сыпи и болезни. Угроза драки высока, но драться даже не хочется – хочется просто доебываться, не больше. Да и они все-таки не идиоты: нельзя же сразу по приезду так косячить, Чингиз точно не одобрит.
– Там, говорят, есть свободные кровати, пойдем посмотрим, – настойчиво зовет Роберт.
А когда спустя пару минут они спускаются вниз, выясняется, что Правда застрелила смешную директрису. Пока они выясняли с местными парнями, у кого тут прав больше. С этого момента все и идет не так.
У стены начинает рыдать какой-то паренек, Роб начинает полыхать и испепелять взглядом Правду, они вчетвером тащат остывающее тело в холодный сарай.
В сарай – это чтоб сохранить тело для расследования, так сказал Чингиз, а расследование – чтоб понять, по праву ли эта стремная тетка застрелила директрису. Темку волнует другой вопрос: откуда у нее сообще оружие. Она всегда, что ли, вот так с кем-то знакомится? Здравсвуйте, это наше здание во имя революции, ловите пулю в лоб? Охренеть можно.
Директрису они складывают в сарай, смущенные и обескураженные, и мчатся искать Чингиза. Если кто и должен понимать, какого хрена тут творится, так это он. Чингиз мрачно кивает на вопрос, правда ли эта тетка взяла и выстрелила. По его лицу не понять, что он думает.
Роберт продолжает возбухать на тему того, почему эта хрень, Правда, то есть, вообще разгуливает по зданию с оружием, и Чингиз коротко успокаивает:
– Оружия у нее больше нет.
Темка выдыхает.
Выглядит все происходящее как-то неважно, но местные оттягивают внимание как могли. “Пошли знакомиться с коллективом, что ли”, – говорит кто-то из них четверых, и Ари, местный красавчик в черных кружевах, зовет к ним толпу местных обитателей. Они на втором этаже, там пианино, кабинет директрисы и шкаф с книжками – и по зову во всю эту обстановку вываливаются эти разодетые чудовища. Темка запоминает сразу же двоих: с голыми плечами – раз, с голыми коленками – два; они привлекают внимание, как два особо живописных павлина в павлиньей стае, они тянут к вам свои лапы, тыкают пальцами в живот и лезут обниматься. Темка зыркает на своих – у них на лицах даже не ужас, а чистый ахуй. Есей отбивается от чьих-то рук, красного как рак Роберта зажимают на диване.
– Тебя там спасать, эй? – спрашивает его Темка, а сам тоже не забывает следить обоими глазами, не тянутся ли к нему чьи-то конечности. Робер нервно смеется:
– Да, кажется, уже можно.
С местными они пытаются здороваться и представляться им, руки жать, но эти одаренные даже рукопожатие умудряются прососать или извратить: когда кто-то зачем-то темкину руку поцеловал, он охренел настолько, что предпочел сразу же об этом забыть.
Он пытаешься запоминать, правда, их имена. Альберт – парень всегда на грани обморока; Миша – тот, что без штанов; Ари – кружавчики и пристальный взгляд; Белик – любитель медицины, странный какой-то; тот с голыми плечами – его ты сразу прозываешь Обнимашкой, но он Валечка; паренек в зеленой беретке (нормальный он ваще, так ходить?) – Лютик.
И если тогда у него еще оставались сомнения, куда они вообще попали, скоро от них и следа не осталось. Потому что невозможно двусмысленно понять слова “меня сюда продали”.
Не так уж плохо, может, что их директриса промерзает теперь в сарае?
Но кто хрен с этим согласится – это, конечно, Роберт; Темка даже не удивляется, когда обнаруживает под дверью директорского кабинета встревоженного Есея и слышит, как внутри явно назревает что-то хреновое.
Роберт просто не был бы Робертом, если бы не высказал Правде все, что про нее думает.
И не был бы Робертом, если бы за это все не огреб. Темка и сам знает, как этот дурень иногда бесит своими лекциями с невидимой табуретки, но это он, Темка, имеет право его за это отметелить, если что, слегка; а Правда – да какого хрена вообще она к ним лезет?
Если бы в кабинете не было еще и Чингиза, может, у Темки и сорвало бы какие-то предохранители, но он там; поэтому Темка просто ждет вместе с Есеем, пока Роберта отпустят, и они утаскивают его подальше, чтоб не лез на рожон опять.
– Не подчиняйся ей, – в спину им раздается голос. Спокойный, уверенный. Посреди комнаты стоит один из местных – весь в черном, волосы в хвост, руки скрещены. – Ты мог бы просто не подчиняться. Меня она не смогла ударить.
– Знаешь что, – не выдерживает Темка и подлетает в тому вплотную, – заткнись-ка ты лучше. Если из-за твоих вот этих речей Роб огребет еще раз – огребешь ты. Уяснил?
Но судя по взгляду черного, в гробу он видел Темку и его угрозы.
Чтобы как-то отвлечься, они прячут чемодан Жука.
Не в своей комнате, не свой чемодан, на глазах у Альберта – он, кажется, не против, да и чего тут быть против, шутка же. Идея тупая и внезапная, но это увлекает наконец-то не только Темку (он-то и так любитель Жука позаебывать), но и Роберта – нашего идеалиста Роберта, ну надо же.
– Давай под стол, вон как раз помещается!
– Да это элементарно. Давай в шкаф!
И когда спустя какое-то время Темка наталкивается на всклокоченного Жука, который на полной мощности своей ярости возмущается, что шпана умыкнула его чемодан, это НЕВЕРОЯТНО смешно. Довести кого-то до бури – это все-таки ужасно весело, а даже если они тут подерутся сейчас – нестрашно, свои же, пусть поорет и побесится, меньше задаваться будет. Не может же он в самом деле так переживать за свой чемодан?
И даже когда выясняется, что в шкафу чемодана почему-то нет, это все еще смешно, тем более, что находится чемодан за кроватью у окна, а вовсе не в руках каких-то злопыхателей, и находится быстро.
Они вообще смеются столько, что сразу понятно – вокруг пиздец. А в этом пансионе чувство юмора – вещь дефицитная.
– Артэмий, – в какой-то момент Чингиз зовет их в кабинет и смотрит на Темку тяжелым взглядом, – почему над преподавателю хамил?
– Чего делал? – не всекает он и чувствует, как смех подкатывает опять.
Выясняется, что на него пожаловался товарищ Долохов – местный пафосный хер с тростью, с которым они недавно столкнулись. Он попытался их отправить спать, а слово “отбой” из уст разодетого холеного типчика, явно уверенного, что они тут же послушаются и пойдут по кроваткам, вызвало у них приступ гогота.
Он, значит, обиделся и счел это хамством. Ну охренеть скучный.
– Почему смеялся? – вздыхает Чингиз, когда Темка это все ему излагает, стараясь не ржать. Нет, он честно готов прикладывать усилия, чтоб Чингиза не расстраивать, но жаловаться на то, что кто-то посмеялся – это мужик с тростью вообще охренел в конец.
– Ну… Смешно же! – Темка всегда немного нервничает, когда его призывают к ответу, но от этого на смех тянет только сильнее.
– Тебе палец покажи – смеяться будешь, – говорит Чингиз.
Кто-то тут же показывает палец – и реакцию получает закономерную.
В какой-то момент этого долгого вечера товарищ Правда объявляет сбор в столовой. Темка уходит собирать людей по этажам – это как будто их основная задача тут, как пастушьи овчарки они носятся по всему пансиону, загоняя местных овечек в вольер. В вольер с волком в юбке, видимо. Обежав весь дом, Темка заглядывает еще и в медблок – позвать тех, кто отирается там. И внезапно видит там Мака.
Первого своего друга и лучшего, с которым почти год не виделся. Это как вообще? Что-то подсказывает – интуиция, сердце, что там отвечает за всякое такое? – что встреча будет не из легких, и на секунду Темка думает, не отложить ли ее на какое-то время, пока Мак не обернулся и не увидел его тоже.
Потом все-таки зовет по имени:
– Мак?
Интуиция не подводит: все не ладится как-то с самого начала. Особой радости Мак не проявляет, а на его товарищей и вовсе косится недобро:
– Ты теперь с ними?
А когда Темка представляется какому-то еще парню, которые вместе с Маком сидит в медблоке, привычно здесь называя нелюбимое когда-то, а теперь почти привычное “Артемий”, Мак еще более недобро смеется:
– Так ты теперь представляешься?
За год, оказывается, можно отвыкнуть не только дружить, но и ругаться, и Темка не сразу вспоминает, на какие рычажки тут вообще нужно давить, чтобы из плохого к хорошему перейти, и только качает головой. Что ж так сложно?
Попытка вытащить Мака на собрание проваливается. Сначала потому только, что он упирается и корчит недовольное лицо, потом – потому что Темке просто физических сил не хватает, чтобы утащить его против воли. Зато возня что-то ломает – вот не зря Темка считает, что иногда хорошая драка все делает проще, тут хоть и не драка, но ни он, ни Мак сил не жалеют, и в конце концов они смеются – это ни черта не решает, но смех все-таки лучше, чем ничего.
Когда за Темкой заходит Роберт (собрание, конечно, уже кончилось, пока они тут выясняли отношения) и настойчиво зовет к Чингизу, Мак садится на пол и обнимает Темку за колени.
И от этого неожиданно неловко и очень тепло.
Чингиз в столовке рассказывает им, что директрису убили неспроста. Что на нее есть какие-то улики, что улики эти в письмах, что письма пропали из сейфа в кабинете. Они все сидят в кругу, Темка слушает вполуха, еще размышляя, как бы окончательно наладить отношения с Маком, но главное улавливает: не тупить; присмотреться, нет ли у кого из местных этих писем; не нарываться на Правду; следить за замками на кладовых. Еды в пансионе мало, если ее начнут воровать, будет голод.
– Зачем она тут вообще с нами? – спрашивает Темка. – Эта Правда.
– Навязали, – Чингиз как всегда немногословен. Это значит, что говорить особо не о чем: есть эта Правда, с ней придется смириться. С тем, что она тут главнее всех. Отвратно, конечно, но что поделать. В отличие от Роба, Темка особых эмоций по этому поводу не испытывает. У нее хотя бы отняли оружие и она больше никого не расстреляет, психанув. Уже хорошо.
Время идет к глубокой ночи, слово “отбой” звучит уже отчетливее со всех сторон. Но если местные преподаватели явно не справляются с задачей отправить всех спать, то с ней отлично справляется вместо них местная кухарка.
Восхитительная женщина в восхитительном корсете с восхитительными формами просто напросто берет в руки плетку и хлестает ей всех, кто отирается внизу. Темка маячит у нее перед глазами и ничего не может поделать: у Дмитрия, который Лже, оказалось одно из писем, и пока его друган Тень настойчиво пытается взломать замок на кладовой (именно то, чего лучше не делать, да, да, но Темка предпочитает пока за ним просто присматривать одним глазом – вот если сможет взломать и попытается что-то стащить, тогда и разговор будет), Темка пытается договориться с Дмитрием, чтоб тот письмо отдал. Дмитрий требует что-то взамен – и это неожиданно бесит. Ну сказали же тебе, что письмо важное, нельзя, что ли, проникнуться и не выеживаться!
Кухарка периодически выходит выдать им по шее за шум и шатание в ночи, но Темка не сдается. Зовет на помощь Есея, и про письмо они говорят уже все вместе, но при нем Дмитрий неожиданно идет в отказ.
– Нет у меня никакого письма, – говорит спокойно. – Я тебе сказал, что если тебе оно не нужно, я им подотрусь и выкину? Ты ушел, тебе было не нужно. Обмен я предлагал.
Кухарка в конце концов всех их выгнала нахрен, на дорогу отлупив плеткой по чему попала, и разговор они продолжили уже наверху – слишком уж шумный, с попытками обыскать и захватами и привлекли внимание Чингиза.
Ему письмо Дмитрий отдал. А Темке сказал, перед тем, как вылететь прочь из кабинета:
– А тебе никогда больше ничего не расскажу. Не подходи ко мне больше.
Чингиз тоже смотрел не шибко довольно.
– В следующий раз – сразу ко мне.
Вроде ничего плохого не случилось в итоге, Чингиз даже не ругался, но осадок остался какой-то настолько дерьмовый, что спустя пару минут, дойдя до их спального закутка на третьем этаже, Темка выдал Жуку:
– Сегодня все меня ненавидят.
Потом вспомнил, кому он это, вообще, сейчас сказал, и заткнулся, но спустя какое-то время то же самое выдал при Робе и Альберте.
– Я тебя не ненавижу, – утешил Роб.
– Да ты тут причем! – вздохнул Темка.
И изложил две проблемы – нелепые по сравнению с тем, что они тут находитесь в бывшей школе для бордельных ребят, а в сарая мертвая директриса, но.
Первая – этот Дмитрий, вторая – это Мак (“Тот твой друг в красном? – уточняет Роб), и про него ты можешь сказать только что-то невнятное. “Мы не помирились”. Мы встретились там, где не должны были, и вместо того, чтобы порадоваться – не помирились. А ты словно растерял все свое умение дружить – ни там, ни там не сработало, отстой какой-то.
Засыпает Темка с мыслями, что завтра эти две проблемы надо решить. Обязательно.
Утром начинает казаться, что они тут не полвечера провели, а несколько недель. Побудки как таковой нет, все просыпаются сами – кроме шпаны, тех приходится расталкивать и отжимать одеяла.
С утра пораньше в их закутке спальни нет Жука, зато есть его чемодан. Вот просто так стоит рядом с кроватью, а Жука даже не видно.
– Он что, его просто так оставил без присмотра? – изумляется Темка – и тут же ловит взгляд Роберта.
И как-то понятно, что думают они об одном.
– Что, еще раз?!
– Опять в шкаф?
Чемодан Жука перемещается в шкаф, а Темка уже предвкушает реакцию. Но если Жук начнет истерить раньше, чем посмотрит там – сам дурак, значит. Очевиднейшее место.
По составленному расписанию Темка накрывает на завтрак – он и какой-то еще юноша, светлые волосы, очень адекватный – все бы тут такими были, честное слово. Тарелки, чай, все постепенно стягиваются.
Утром это место кажется недурным, вот честно, не так, конечно, как их прошлый приют, но и не такой уж кошмар, как вчера. Голые части тела никуда не делись, кружева тоже, да и товарищ Правда за столом у окна – не лучшее зрелище в мире, но все-таки как-то оно все стало дружелюбнее, что ли.
После завтрака товарищ Правда объявляет лекцию по идеологии и долго втирает про деятелей революции. Темка рисует на листке черти что – облака, домики, деревья и кое-как вмещаешь туда имена, которые вам теперь положено помнить лучше, чем свои собственные. Рядом все досконально записывает Жук – фамилия, имя, отчество, фамилия, имя. Темка подрисовывает на его листке улыбку и стремную кривую заячью морду, Жук шипит и дерется. Товарищ Правда мучается, отвечая на вопросы Лжедмитрия. Непонятно, то ли он издевается, то ли серьезно хочет выяснить все до мелочей, но это хотя бы делает лекцию веселее. Да и выглядит Дмитрий так, словно за вчерашнее не особо злится.
В перерыве в столовой собираются любители театра. У них тут в пансионе есть традиция ставить пьесы, и если раньше они ставили что-то сопливое, то товарищ Правда привнесла в их репертуар нечто новое.
– Пойдешь в театре участвовать? – еще на завтраке Темка поворачивается к Роберту.
– Да нет, это не мое, – пытается откреститься тот.
– Да нет же, ты даже не попробовал, – увидев сомнения, Темка тут же задается целью во что бы то ни стало Роберта в этот театр втянуть. – Может, у тебя на самом деле талант. И тебе надо просто раскрыться!
– Вот ты и иди.
– Но ты тоже должен, надо просто преодолеть страх!
Чепуху он несет долго и старательно – и добивается того, что в перерыве Роберт остается в столовой. Есей тоже остается – его уламывать так не пришлось, он просто не пропустит движуху, в которой двое из них участвуют.
Спектакль им предстоит ставить про идеологию и смерть графа Тепловодищева. Лозунги, Ройш, Веня, чертовщина какая-то, но желание движа сильнее.
Режиссировать их пьесу берется парень с цветочной повязкой. Сидя на втором этаже, они правят текст – неожиданно серьезно пробуя на вкус каждую фразу.
Они заигрываются в этот спектакль от души, и все плохое тает на это время. Важен текст, важно, кто какую роль сыграет, а что тут творится что-то непонятное – да черт с ним.
– Будешь Веней, – говорит Темка Есею, и тот возмущается:
– Ага, а потом вы будете до конца жизни меня стебать!
– Конечно, будем.
– Вот ты и играй его.
– А что, – подает голос кто-то еще, – ты похож на Веню.
Темка даже не знает, комплимент или это или надо встать и пинка отвесить, но как-то так и получается, что на эту роль записывают его. Роб становится Ройшем, Есей – Твириным, а Лютик – Тепловодищевым. И они начинают репетировать.
Как-то незаметно в процесс вливается и Дмитрий, и когда Ларий, парень с цветком, куда-то уходит, начинает руководить.
– Ты играешь как говно, – говорит Дмитрий Темке, когда в процессе репетиции Темка драматично падает на колени перед Лютиком и начинает ржать. – Еще раз. До тех пор эту сцену будем делать, пока Веня не перестанет лажать!
Когда с энной попытки у него все еще не получается сделать то, что нужно, он по-настоящему начинает волноваться. Сказал бы ему кто вчера, что он из-за криков какого-то полутавра-полухрензнаеткого “ЕЩЕ РАЗ!” будет от души расстраиваться и хотеть пнуть табуретку и стену помолотить кулаками, он бы только посмеялся, а тут и правда ведь хочется.
А когда Дмитрий говорит Темке свалить со сцены, а Варфоломею – показать, как должен вести себя Веня, Темка искренне возмущается:
– Но эту роль играю я!
– Ты, ты, – успокаивает Дмитрий, – только посмотри сначала. Просто посмотри.
И все время, пока Варфоломей красиво падает на колени, прижимается лбом к руке графа, поглаживает его по спине, подавая бокал с вином – все это время Темка не знает, смеяться ему или плакать от того, какую злость и ревность он испытывает, на это глядя. И досаду еще. И “ну почему я так не могу”. Кинуть, что ли, сценарий на пол, уйти отсюда нахрен и пусть сами ставят свой спектакль? Но это он вообще тогда как истеричка будет выглядеть.
– Теперь повтори, – требует Дмитрий, и когда Темка, все-таки решив пока не психовать, проходит сцены еще раз, заключает: – Ну вот, уже лучше.
Потом они прогоняют сцены еще раз, пробуют другого графа – вместо Лютика играет Валечка, и с ним неожиданно получается отменно. Скованность почти отпускает, и Темка искренне наслаждается процессом. Все-таки прикольный он тип, этот Валечка.
Для пьесы Валечка предлагает одолжить ему свою рубашку, и наступает пора “выгляжу как пиздец”. Варфоломей в дополнение к ужасной рубашке повязывает ему на шею кожаную ленту.
– Вот теперь выглядишь, как настоящий оскопист.
Темка только нервно ржет и надеется, что не попадется в этом виде на глаза Чингизу или Маку. Даже неизвестно, кому хуже. (В итоге попадается обоим, и Чингиз, держа невозмутимое лицо, даже выдает “я в тебя верю, парень”.)
И конечно, наступает пора тупых шуток от Роба и Есея. Роб старается даже сильнее – оказывается, он не только лекции читать с табуретки умеет, а еще и подкалывать от души. Темка беззлобно лупит его по голове свернутым сценарием и тоже смеется.
Вслух он этого не скажет, зачем, но на самом деле он ужасно привязался к этим парням.
На обеде товарищ Правда встает и объявляет, что Ари – мальчик в черном кружеве – на самом деле девочка и что эта девочка отрекается от своего прошлого и принимает новое имя. Теперь ее фамилия – Мальвина. Все это происходит так быстро, что до Темки не сразу доходит. Он переглядывается с парнями за своим столом.
– Они что, полгода с ней жили и так и не поняли, что это девка?
Этот пансион явно был для каких-то особо одаренных ребят.
Весь день Темка упражняется во взломе замков. Начинается как-то незаметно – он оттесняет Феликса, примкнувшего к замку и ругающегося на адские местные механизмы, и они ломают голову вместе. И вдруг у них получается. Замок щелкает, открываясь, и на радостях Темка от души обнимает Феликса, которого видит чуть ли не первый раз в жизни вообще. Содержимое кладовки ему не нужно, просто не терять навык – очень приятно. За их действом наблюдает, невозмутимо улыбаясь, черноволосый красавчик-препод, и когда они ликуют, спокойно подходит и закрывает замок обратно.
Во второй раз Темка его взламывает за пару минут. И снова ничего не берет. Зато находит где-то бесхозный замок и принимается за него – довести счет хотя бы до трех успешных взломов, и хватит. Руки привычно делают все, что нужно, и хотя на взлом уходит как-то многовато времени, чувствовать, как замок поддается, очень приятно.
Его страсть к замкам не остается незамеченной. На третьем этаже его отлавливает Ари – после обеда и после лекции по истории искусств, где они раскидывали по кучкам картины и опередили вторую группу.
– Говорят, ты хорошо взламываешь замки, – говорит Ари.
Теперь на него – на нее – смотреть странно. Темка сам не замечает, как в миг теряет всю свою раздражающую веселость и начинает говорить максимально серьезно.
– Ну, я могу. А что нужно взломать?
“Только бы не сейф директора”, – думает он. И конечно, Ари говорит:
– Сейф директора. Я успокою тебя: мне не нужно оттуда оружие.
Темка нервно улыбается. Вообще-то, он бы мог взломать ради Ари что угодно – просто потому что ну несложно же, и девочкам типа помогать надо, но все замки в этом месте – это зона неприкосновенная для тех, кто из-под них хочет что-то утащить. И даже не потому, что за любой из замков Чингиз Темке голову оторвет, в особенности за сейф, а просто потому что ну обещал же. Что-то взломать – это даже не нарваться и огрести, это доверие потерять. Нельзя так. Ради веселья открывать и закрывать отмычками – да сколько угодно, но вот так – нельзя, нет, нельзя.
– А расскажи, зачем это тебе. Что ты оттуда взять хочешь? – заходит с другой стороны Темка.
Ари рассказывает. Про фамильную какую-то цацку, которая ей теперь по закону не принадлежит. Темка выясняет все до мелочей: кто про это знает, кто против, кто не против, самое главное – знает ли Правда. Потому что если знает – крест на этих украшениях придется поставить без вопросов. Но оказывается, что Правда не знает. И Темка говорит:
– Тогда давай я решу твою проблему иначе, ладно? Просто поговорим с Трубой.
Он не думает пока о том, что будет, если Чингиз ему выдаст логичное “Артэмий, ты стыд потерял”. Просто искренне надеется, что он не переоценил его душевную доброту Чингиза и что не уронит честь перед Ари.
Чингиз это все выслушивает с таким лицом, словно это просто еще одна дичь в череде дичи, которую он сегодня уже успел выслушать за весь день. И – фух – соглашается про это подумать.
В темном кабинете, куда Темка приходит с Ари ждать Чингиза, он находит еще и Мака, и они неожиданно хорошо болтают – с подстебками, угрозами “сейчас с кресла на пол скину”, все как в лучшие времена.
– Знаешь, – вдруг говорит Темка задумчиво, – мне вот явно не хватает кого-то, над кем можно издеваться. – Он имеет в виду “издеваться по-доброму”, конечно, и Мак был бы не Мак, если бы не понял или обиделся. – Вот тебя не было, так я Жука постоянно задалбываю. И Роба.
Проще и честнее сказать, конечно, иначе: задалбываю тех, кто кажется мне достаточно интересным.
Еще честнее – с кем я хотел бы, вообще-то, дружить.
...Когда Темка приходит в столовую, там что-то происходит. Напряжение такое, словно сейчас еще одна пуля в воздухе просвистит. Стоит Вольфрам, стоит Правда, рядом с Вольфрамом – не стена из людей, конечно, но красноречивое окружение. Так стоят, готовясь в любой момент кинуться вперед.
Напротив Вольфрама – Чингиз и парни, и лица у Роба и Есея сейчас почти одинаковые. Тут происходит что-то дикое и неправильное.
– Отрекись от своего отца, – требует Правда. Голос у нее ледяной.
Вольфрам медленно качает головой. Глаза у него влажные, и Темка некстати вспоминает, как вчера они чуть не подрались. Торопливо он пробирается поближе, к своим. Спрашивать, что происходит, нет нужды: по крикам со всех сторон и так понятно
Правда хочет, чтобы Вольфрам отказался от отца, который сделал какую-то контрреволюционную херню, а Вольфрам раз за разом отказывается. Темка переводит взгляд с него на своих парней – на бушующего Роба, который уже не сдержанные лекции толкает, а орет; на Есея, которые орет в один голос с ним, про корни, про семью – про то, что для таких, как Правда, вряд ли имеет значение.
– Значит, ты отказываешься, – произносит Правда и расстегивает сумочку. На секунду Темка думает, что там еще один пистолет, и скоро им придется тащить еще один труп в сарай. Но нет – она достает деревянную табличку на красной ленте. И вешает на шею Вольфраму. – У тебя есть сутки подумать.
“Я – враг Революции”, гласит табличка.
Она что, серьезно?
И словно мало было этого дерьма, на стороне Правды внезапно выступает Жук.
Темка ушам своим не верит. Ты что, тоже серьезно? Это все выглядит, как чертов бунт в дурдоме.
– Заткнись, – говорит Жуку Темка, с трудом сдерживаясь, чтоб не съездить по лицу.
Заткнись, просто, пожалуйста, заткнись. Он говорит это не раз и не два – Жук все не унимается. И кажется, стоило бы Чингизу хоть слово сказать в этом аду, Жук бы угомонился, но нет, он просто уже не знает, за кого выступать, и несет пургу.
Темка в спор не влезает. Рот открывает только для того, чтобы заткнуть Жука. Раньше он бы не удержался и включился, потому что открывать рот в нужные и ненужные моменты – это его, блин, родная стихия.
Но теперь он смотрит только на табличку и на лицо Вольфрама.
Это даже не наказание, это унижение. Темка представил, как что-то такое выкидывает Чингиз, и понял, что не может. Потому что Чингиз мог, конечно, отменный нагоняй выдать, если накосячишь, но вот такое – никогда.
Он никогда бы никого из них не унизил.
– Стой, – Темка подходит к Вольфраму вплотную и аккуратно берется за ленту на его шее. – Не шевелись.
– За это мне придется отвечать, – тихо говорит тот.
– Нет. Мне.
Пусть Правда хоть что с ним делает за эту выходку, думает Темка зло, и снимает с него эту мерзость. За спиной Вольфрама тут же появляется Мак и протягивает руку. Темка передает ему табличку и отворачивается, заслоняя Вольфрама.
За Вольфрама вступаются все. Кроме Жука. Весь зал, все, все – и Правда сдается.
А потом Чингиз падает.
И начинается натуральный ужас. Они зовут врача, врач делает массаж сердца, на Есее лица нет, Роб убегает за аспирином, Дмитрий приносит валерьянку, но вливают они ее частично в Есея, а потом в остатках растворяют аспирин.
Белик произносит что-то про сбой ритма, врач говорит, что пульс есть. Кто-то говорит, что надо разжижить кровь, и Темке бьет в голову мысль, что надо просто влить в Чингиза как можно больше жидкости. Вот валерьянку, например. С аспирином.
Когда Чингиз открывает глаза и пытается встать, они наваливаются на него все вместе.
– Теперь командуем мы, а вы будете лежать!
Потому что никаких больше приступов в нашу смену.
– Я думаю, нам надо Жука отпиздить, – говорит Темка спустя какое-то время, когда они оставляют Чингиза отдыхать на диване. Жука рядом, конечно, нет, а Роб и Есей понимают все правильно.
– Да, – серьезно говорит Роб, – надо с ним поговорить.
Потому что невозможно не ощущать, как это хреново, когда ваш четвертый, тот, кто здесь с теми же целями, что и вы, кто здесь тоже с Чингизом, вдруг вытворяет такую дичь.
Они утаскивают Жука наверх, в полумрак закутка с кроватями, и начинают атаку. Дружеские тиски – это еще похуже, чем в плену у врагом допрос переживать.
– Чо ты странный такой?
– Ты весь день бесишься, раньше нормально же было.
– Как мудила себя ведешь.
– Да, как мудила. Почему?
– Давай честно, ну.
– Прям как есть, так и говори.
Дожать его сейчас кажется просто жизненно необходимым. Пока поздно не стало и пока не поругались совсем; или не “не поругались”, а “не забили”, и то, и то хреново.
Жук пытается ломаться, мямлить и ускользать, но они его окружили не только морально, но и физически: справа от Жука и на пути к выходу сидит Есей, слева – Темка, напротив – Роб. И он в итоге рассказывает – о том, что сложно тут, что нервно, что в приюте понятно все было и был на своем месте, решал много чего, все под контролем, а здесь черти что, вот и нервяк.
Пока рассказывает, пару раз чуть не кидается на Есея – просто вечная тема, чуть что не так, так виноват ни кто-то другой, а Есей; даже если б Есей в Петерберге или в степи своей сидел, все равно виноватым бы оказывался каждый день.
– Да ты нормальный пацан, чего ты так паришься? Нормально все будет, попустись только. И признай уже, что ты тоже иногда тупой, – говорит Темка, и Жук опять взрывается:
– Я не тупой!
– И я иногда тупой, бывает, – не отстает Темка. – И эти вон тоже, и ты. Что такого-то?
Разговор весь выходит бурный и неловкий, с кулаками и вспышками, но почему-то кажется, что полезный. Что вообще полезно иногда вот так, клещами раскаленными, из человека что-то важное вытянуть.
Почему-то кажется, что дальше будет лучше.
“Дорогая товарищ Правда!” – начинается письмо. Они сидят в том же месте – Темка, Есей, Дмитрий, Роб и Альберт – и пишут любовное признание товарищу Правде. К этому их привело откровение Альберта о том, что он боится даже заговорить с товарищем Правдой, и какое-то количество алкоголя, распитого торжественно из запасов Жука.
Альбер старательно выводит буквы, Дмитрий режиссирует письмо с тем же рвением, что и спектакль, и все это, конечно, ужасно задорно. “Холодный ствол”, “нежные руки”, “безвозвратно влюблен”, “смею надеяться”.
– Вас всех расстреляют, – предупреждает Есей.
Кажется, они как раз дописывают письмо, вместе с Жуком, который вернулся наверх, когда снизу доносится крик: “БАРЬЯН!”
Крик этот Темке очень не нравится, это явно крик для того, кто накосячил, но какое-то время он еще сидит наверху и вносит в письмо последние правки вместе с Альбертом и Дмитрием. Потому что – ну мало ли, что там за косяк, не убьют же его.
Но через пару минут, когда доносится снизу что-то про числа и грифоны, чутье дает мощного пинка, и Темка все-таки спускается вниз. И застает Жука в полном раздрае, злого Чингиза и мрачного Есея, который смотрит почему-то в пол.
– Осталось пятьдесят, – тяжело говорит Чингиз, и у Темки заметно начинает колотиться сердце.
Потому что сложить два и два тут очень просто – тон, напряжение, лица, слова. Выходит, что Жук умудрился куда-то деть деньги, которые ему выдавал Чингиз для какого-то поручения.
Вот придурок тупой, это же даже не смешно.
– Собирай свои вещи. Поедешь в город вместе с ребятами, – говорит Чингиз. “Ребята” – это Феликс и Шурик, шпана, Шурик кашляет кровью и еле ходит, им предстоит через метель добираться до больницы.
– А дальше? – влезает Темка и ловит взгляд Чингиза.
Взгляд ему очень не нравится.
– Они вернутся, – говорит Чингиз. – Он – нет.
И отворачивается, и тяжелым шагом уходит в кабинет. Жук бросается ему вслед.
Темка оглядывается на Есея. Да это все какая-то шутка.
– Пошли. Послушаем, – просит Темка, и они подходят к двери.
Что Темка знает твердо – этого нельзя допустить. Просто нельзя. Как бы там ни было, что бы этот идиот не натворил – просто нельзя, они же только-только его разговорили, только-только все вчетвером вот это провернули, после этого вот так отправлять – да это просто НЕПРАВИЛЬНО, нет, так делать нельзя. Не может быть, чтобы можно, зачем тогда иначе все?
Потряхивать его начинает уже у двери, и стоять там он выдерживает меньше минуты. Потом врывается внутрь. Он вообще не знает, что говорить и как. Есей явно в таком же замешательстве, и первое, что они предлагают:
– Слушайте, давайте мы просто его сами отпиздим, ну?
Это искреннее предложение вызывает улыбку, кажется, даже у Чингиза.
Но это не помогает. Они предлагают много чего, и не помогает ни-че-го.
“Под нашу ответственность” – пытается Есей. “До еще одного косяка” – пытается Темка.
– Это уже не первый раз, – устало говорит Чингиз. – И даже не второй. И не третий.
Темка смотрит в спину Жуку и просто поверить не может. Ты что, настолько дурак? Ты сколько лет там с ним провел, что не разучился так косячить?
– Так нельзя, – все равно спорит Темка.
– Можно, – отрезает Чингиз.
В конце концов их всех из кабинета выгоняют. Темка просто в упор смотрит на Есея и беспомощно говорит:
– Так просто нельзя. Я так не могу.
Это второй раз за этот день, когда он не находит слов, чтобы что-то доказать. Как тогда с Правдой и этой дурацкой табличкой. Как и теперь. Он не может спокойно смотреть на Жука, которого тоже перемалывает изнутри, и не может просто взять и переубедить Чингиза. Да стену взглядом сдвинуть легче, стена не упрямый тавр, который как что скажет, так хоть убейся.
– Просто подождем час, – говорит Роб. Он единственный, кажется, холодную голову сохраняет сейчас. – Перебесится – тогда поговорим. Просто не лезь к нему час, ладно?
Это он говорит Жуку, но того накрывает настолько, что он даже на них крысится.
– Да мы помочь хотим, – пытается Темка, и Жук только хмыкает злобно, поднимаясь по лестнице:
– Ага. Помочь он хочет.
И словно чтобы разрядить обстановку, появляется Альберт с письмом для товарища Правды и впихивает его Темке.
– Передай ей, – шепчет.
Темка смотрит на письмо, на товарища Правду, так кстати появившуюся в дверях, и, недолго думая, подходит к ней вплотную, передает письмо и просит крайне серьезно:
– Вы, пожалуйста, это важное послание прочтите от нас подальше.
...Товарищ Правда подходит к ним спустя пару минут, когда они о чем-то шепчутся в углу. Подходит неторопливо и неумолимо, с полуулыбкой на губах, и с ходу хватает Темку за ухо.
– Издевательства над собой прощу, над Революцией – нет, – говорит она. – Кто это писал?
– Э-это коллективное творчество. Но кто именно писал, я не скажу.
– Да где издевательство? – подает голос кто-то еще. – Оно про любовь к Революции!
– Искреннюю! – поддакивает Темка со смехом, и Правда нежно выкручивает ему ухо еще сильнее. Что же за ужасная женщина. Наверное, они слишком сильно смеются для тех, кому может грозить за такую выходку пуля в лоб, но у Правды тоже слегка, но подрагивают губы, когда они выдают какую-то очередную белиберду. Коллективный гон выходит отменным, потому что Правда в конце концов отпускает темкино ухо и выдает:
– Еще раз увижу издевательство над Революцией – будете наказаны.
Мимо проходит Чингиз, и Темка чувствует, как приподнявшееся от всей этой чуши настроение стремительно портится опять. Ему по-настоящему хочется, чтоб Чингиз прикопался к этой ситуации и можно было бы огрызнуться в ответ.
Про письмо Чингиз не спрашивает, но произносит что-то еще, обращаясь к ним, и Темка с удовольствием выпаливает:
– А я вами я вообще не хочу разговаривать! – и уносится вниз по лестнице.
Наступает время вечернего чая, и отвлекается Темка тем, что высыпает на тарелки печенье из пачек и решает логистическую задачу: сколько нужно тарелок на четыре стола и по сколько печенек туда класть. На нервах он тупит как может, сначала ссыпает все печеньки одного вида в одну миску, потом раскладывает по другим, потом раскладывает еще и красиво – все это помогает успокоиться. И когда все накрыто, он целенаправленно идет на третий этаж, чтоб позвать к чаю Жука.
Потому что нечего там валяться в одиночестве и страдать, когда все еще поправимо.
– Эй, – Темка поднимается по лестнице, пропустив вниз Белика, который окидывает его каким-то странным взглядом, и видит, что Жук валяется на кровати и даже не думает подавать признаки жизни и демонстрировать, что слышал шаги. Ну да, а чего еще ждать. – Пошли чай пить. Ну пошли давай, хватит тут лежать.
Он присаживается на край кровати, чувствуя себя слегка идиотом, и, не дождавшись ответа, вздыхает:
– Тебе сюда, может, чай принести?
Жук упрямо молчит – и когда Темка собирается уже психануть и, может, скинуть его нахрен с кровати, он замечает это.
Кровь на горле. Стекает на подушку, на одеяло, почти не разглядеть, сидя сбоку. Пара секунду – и Темка, не думая, срывается и мчится вниз. В голове уже бьется: у них нет нормального врача, приезжий мужик – урод и врун, местный ирландец лечит как-то ну странно, Белик – блаженный. Нет врача, а крови слишком много.
Наверх мчатся ирландец и почему-то Варфоломей. Темка влетает назад первым, хватает с кровати рубашку – ту самую, в которой тренировался играть Веню, и прижимает к ране. Руки не дрожат.
– Мне отойти? – коротко спрашивает он, когда ирландец наконец оказывается подле кровати, и послушно отходит, когда ирландец кивает. Они с Варфоломеем о чем-то переговариваются (“Умеешь шить?” - “Да” - “Людей?” - “А есть разница?”), Темка слушает вполуха. Пересев в изножие кровати, он неловко стискивает руку Жука.
– Что с ним? – наверх влетает Роберт, и Темка просто говорит:
– Рана на шее.
– Он жив?
– Пока да.
– Как это вышло?
Темка пожимает плечами и отстраненно предполагает:
– Он сам, наверное.
– Нет, – вмешивается ирландец, – рана другая.
Роберт на время уходит, убедившись, что прямо сейчас никто не умрет. И никто другой наверх не поднимается. Пока Варфоломей шьет, Темка искренне, от души надеется, что сейчас сюда поднимется Чингиз. Потому что – ну а как он может не подняться, когда тут такое? Ну и что, что он в ярости, ну и что, что упрямый как осел, но не прийти, когда кому-то из них плохо настолько – это разве возможно?
Но лестница пустует минуту, две, три. Четыре. Пять.
Когда рана наконец зашита и ирландец говорит, что теперь нужно ждать и смотреть, на лестнице все еще никого.
Рука у Жука слишком теплая для того, кто собирается умереть, и это дает надежду. Темка уже представляет, как это все пройдет, рана заживет, они все со всеми помирятся и все будет наконец-то нормально, никаких больше скандалов и…
– Увы, – говорит ирландец. – Умер.
Темка сглатывает.
Рука. Все еще. Теплая.
Так разве бывает. Не бывает, нет. Это ошибка наверное.
– Сколько времени? – ирландец обращается к Варфоломею, и тот тихо фиксирует время смерти, а после кто-то из них спрашивает:
– А как его звали-то? Жука этого?
– Барьян, – выдавливает Темка с трудом. – Его звали Барьян.
Слезы уже душат, это все какой-то ужас: пустой закуток, два чужих человека, Жук и он, Темка – и все, и никого из своих, и голос, объявляющий, во сколько не стало в этом мире Барьяна, отдается эхом. Не прийти в такой момент – да это хуже, чем предательство.
Еще хуже могло бы быть, если бы только Темка не пришел, и Барьян умирал бы совсем в одиночестве.
Темка спускается вниз, рыдания все еще душат, трясет так, что перила то и дело выскальзывают из-под ладони. Он не знает, как и что скажет своим, и не знает, где они, эти свои…
Столовая бьет в лицо золотым светом.
Все их пацаны сидят за столом, пьют чай, во главе стола – Чингиз.
Темка на миг застывает на пороге. Там, наверху, все кровью залито, а они пьют чай.
Просто сидят. И пьют чай.
Темка подходит к ним почти вплотную, ничего не различая перед собой, голос от дрожи срывается.
– Надеюсь, вы счастливы, что он мертв. – Каждое слово, которое сейчас срывается, Темка хотел бы сделать ударом ножа и растерзать Чингиза в клочья. Вот сейчас – в клочья. – Надеюсь, вас теперь все устраивает. Хотели избавиться – так теперь никто и не мешает!
И, не дождавшись ответа, выбегает из зала. Позади – грохот стульев и крики, и через пару секунд его кто-то хватает за руку, потом за вторую, и сколько он не вырывается, чужие руки все не исчезают. Темка утыкается лицом в стену и просто рыдает. И чувствует, как сзади его обнимают. Есей и Роб, конечно. Потом добавляется кто-то еще и настойчиво разворачивает к себе лицом, и даже сквозь ужас и рыдания Темка узнает, кто это, и отчаянно выдирается – раз, другой, пока не смиряется и не утыкается Чингизу лицом в грудь, не в силах больше биться.
Он слишком привык на него полагаться и слишком ненавидит его сейчас. Если пытаться чувствовать что-то одно, умрешь на месте.
– Он бы не пропустил этот удар, если бы мы были там, – шепчет Темка срывающимся голосом. – Он всегда был очень осторожен, нам надо было просто быть там!
Просто не отталкивать, не бросать, просто…
– Хочешь сказать, я виноват в его смерти? – прямо спрашивает Чингиз, и Темка мотает головой, сам точно не понимая, почему; почему-то сказать это в лоб ощущается шагом за черту, которую переходить нельзя никогда, даже теперь.
– Знаешь, как это тяжело, – вдруг произносит Чингиз с горечью, – когда ты кого-то учишь, учишь, а он не учится.
И Темку подкидывает еще раз: да его СЕРЬЕЗНО сейчас волнует только это? Что Барьян у него не захотел чему-то учиться?
На этот раз Темка выдирается по-настоящему, и Чигниз его просто отпускает. От метания по лестницам уже в голове все перемешалось, но Темка снова удирает наверх, добредает до лестницы на третий этаж и падает на нее, закрыв лицо руками.
Ему что-то пытается говорить Роб (“его никто не бросал, слышишь?”), Есей крепко сжимает плечо… А потом они слышат рыдания.
Жуткие, утробные, от которых мурашки по коже. Они втроем синхронно поворачивают головы на звук.
– Это что? – осипшим голосом спрашивает Есей.
Видно, и ему за все годы не доводилось слышать, как рыдает Чингиз.
В кабинет Темку тянет не желание что-то еще высказать и даже не жалость и не сочувствие, а какое-то невнятное “не могу иначе”. Пять минут назад он вырывался из хватки Чингиза, а теперь сам садится на подлокотник его кресла и молча обнимает. С другой стороны то же самое делает Есей. Они, не сговариваясь, окружают Чингиза со всех сторон, как недавно окружали Барьяна.
Чувств внезапно не остается вообще, совсем, никаких, и Темка совершенно спокойно обещает:
– Я извинюсь за то, что наговорил. Только немножко попозже.
Но стоит Темке выйти из кабинета, как на него накидывается Владимир. Орет что-то злое, мол, ты считаешь себя особенной принцессой, да кому ты вообще нужен, да вокруг, вообще-то, другие люди, а ты считаешь, все должно вертеться вокруг себя. Темка смотрит на него, ни черта не понимая, кроме того, что Владимиру хуево так, как никогда в жизни не было. Можно подумать, что люди, которых боль на части рвет, таких же, как они, определяют на раз. Интересно, есть этому какое-то научное обоснование?
Ирония заключается в том, что в пансионе жизнь продолжается. Вскоре Темку отлавливает ирландец и сообщает, что с ним очень хочет поговорить Мак, прямо сейчас; Темка кивает, не особо задумываясь. Сейчас легче на что-то согласиться, чем объяснить, почему для разговоров или чего еще не лучшее время. Ирландец ведет его в ванную – и этому Темка уже даже не удивляется.
Зайдя внутрь, он просто сразу опускается на пол и вздыхает:
– Ну, что случилось?
– Ты уже на это согласился? – прохладно интересуется Мак.
Темка подвисает, но нет, это не продолжение какого-то разговора, о котором он забыл. Это очередная серия сложных выяснений, и Темка достаточно в себе, чтобы это определить, но недостаточно, чтобы что-то с этим сделать.
– Пожалуйста, – просит он и вдруг понимает, что затихшие было рыдания никуда не делись и вот-вот скрутят снова, – пожалуйста, просто говори прямо, я не могу, я не понимаю эти все намеки, неужели сложно просто взять и без вот этого всего…
– Что у тебя стряслось? – голос у Мака резко меняется, и спустя минуту они уже обнимаются, и Темка рассказывает все как есть.
Мак выслушивает его молча, а потом делится и сам:
– Мой близнец мертв.
Темка смотрит на него во все глаза. Да остался в этом здании хоть кто-то, кого этот день не сломал бы, не вывернул наизнанку? Похоже, нет.
И когда спустя немного времени Темка получает еще и другое признание – в любви, он уже не знает, плакать тут или смеяться. Потому что в этом ужасе простое “люблю” – это так же дико, как цветок в ноябрьской грязище.
Так же нереально.
Он просто не знает, что со всем этим делать.
Все дальнейшие события – это как какой-то морок. Или не морок, а сон. Непонятно. Когда ты как будто глотнул чего-то крепкого, оно пробрало до костей, но мозги не затуманило, а просто что-то вырубило в тебе.
Темне почему-то теперь очень легко и спокойно. Самое ужасное уже случилось. Теперь просто нечего бояться. Разве что еще чьей-то смерти, но молния в одно место дважды не бьет, да?
– Где моя рубашка? – спрашивает Валечка, и Темка вспоминает, что окровавленная рубашка так и осталась наверху.
Когда он это озвучивает Валечке, лицо у того делается жестким и опасным.
– Моя рубашка? В крови? МОЯ РУБАШКА?
– Ага. В крови моего умирающего друга. Уж извини, что предпочел его куску ткани.
– Это. Моя. Рубашка, – взгляд у Валечки злой, но Темка просто уходит.
Сил на споры уже нет.
Кто-то рассказывает, что Жука убил Белик. И что Белик уже в карцере. Темка вспоминает его любопытное лицо и ежик волос и представляет, как Белик достает скальпель или лезвие и вскидывает руку, идеально примерившись к цели.
Карцер так карцер. Можно только надеяться, что в тюрьме у него камера будет не больше, чем этот самый карцер.
– Есей, давай подеремся, – просит Темка, когда они стоят бесцельно рядом с кладовой. – Пожалуйста.
Драка выходит короткая, задорная и нелепая – и безобидная. Спустить пар, не больше. На “больше” сил тоже нет.
Сразу после этого Темка учит драться Альберта – для порядка даже убирает одну руку за спину, чтобы они были в более-менее равных условиях: у Альберта сломана рука. Их драка выходит еще смешнее: они то вальсируют, то кружатся, то пытаются делать какие-то подсечки, и выглядит это как пьяная пляска.
Незадолго до этого в пансион вваливается с мороза некто Аристарх – блаженный юноша, любитель обжиматься так, что стыд берет. Обжимаются они с Варфоломеем, не стесняясь того, что у кладовки сидят люди.
– Вы уже потрахаетесь или нет? – нетерпеливо спрашивает Темка.
– А почему это вас так волнует? – с достоинством вопрошает в ответ Аристарх.
Кто-то приносит весть, что Белика выпустили из карцера.
Валечка нацепляет на себя окровавленную рубашку и ходит так. Темку от того, что бордельный пацан носит рубашку с кровью Барьяна, разбирает то ли хохот, то ли тихая истерика. И когда Валечка неожиданно зажимает его в углу, наваливаясь всем телом, он не пытается того не отпихнуть, ни сдержать.
Оказывается, что номер с карцером провернул Мак. Темка смотрит на него в упор и, не выдержав, орет.
О том, что какого хрена.
О том, что преступники и должны сидеть в маленьких тесных камерах, потому что они преступники.
Что никто не может просто натворить такого говна и не поплатиться.
И когда Мак снова начинает втирать, что Белик, видите ли, в карцере страдал и мучился, и орал, Темка просто сдается и, замолкнув, уходит наверх.
Потому что если он сейчас окончательно разругается с Маком, то просто умрет.
Этот день заканчивается для Темки тем, что они все-таки показывают спектакль. Это апофеоз безумия: Валечка снова кидает ему свою развратную рубашку, все еще в крови, все еще в крови Барьяна, и повязывает ему на горло красную ленточку вместо кожаного ремешка.
В столовой собираются все, автор читает слова, а они – Лютик, Есей, Роб и он, Темка, – отыгрывают то, что уже тысячу раз отрепетировали. Темка подает графу Тепловодищеву вино, томно улыбаясь и поглаживая по плечам, и думает, что выражение “пир во время чумы” – оно вот про такие ситуации.
Когда вы безумны, веселитесь и не можете прекратить, потому что иначе просто умрете.
В отличие от тех, кого реально косит чума, у них есть еще надежда, что все наладится. Что завтра будет лучше. Что они эту боль переживут, справятся, смогут. Что здесь, на месте этого кошмарного пансиона, появится нормальный отряд. Что приедут дети. Что будущее окажется не таким бессмысленным, как этот день.
Но когда зал аплодирует сценке, Темке кажется, что ничего тут нормально уже не будет. Никогда.